Страница 5 из 52
Ты у меня умница, Машенька, говорит папа на какую-то мою реплику, и мне это почему-то приятно, хотя я и понимаю, что по большому счету абсолютно неважно, умница я, или нет.
Мама тем временем рыдает у стола, и Оресто старательно обсуждает с ней, насколько это тяжело — потерять ребенка. «Ребёнку», когда его потеряли, было почти тридцать лет, но это неважно. Мы с папой тем временем закончили про фильм и перешли на футбол. Ага, я и футбол смотрю, почему бы и нет. Мама мутным взглядом смотрит на папу, стоящего в углу, и нервничает:
— Ну чего ты там опять торчишь один? Ты бы хотя бы подошел поговорил с доктором!
— Я с доктором потом поговорю, — мягко отвечает папа, прекрасно зная, что ни с каким доктором говорить не будет. Доктор того же мнения. Он беседует с мамой еще какое-то время, успокаивает её и, наконец, выпроваживает за дверь. Папа обнимает меня, говорит нам с Оресто «свидимся» и выходит тоже.
В углу всё это время сидит Иоганна.
— Ну что, — спрашивает её Оресто, — поняла? Будешь у нас работать?
— Буду, — отвечает Иоганна и смотрит на меня таким взглядом, будто у меня вместо головы вырос розовый куст. Я её понимаю — в конце концов, это мы тут привыкли, а она-то в первый раз. Она мне нравится, я с ней потом еще поговорю, попозже. Пока что мне не до неё. Я оставляю их с Оресто вдвоём и иду в спальню.
В спальне шумно. Сомар утверждает, что кто-то украл её ночную рубашку, и в доказательство демонстрирует всем пустой пакет, в котором раньше лежала эта рубашка. Йошка неподвижно сидит на кровати, не реагируя ни на что. Риза опять что-то жуёт, и к ней лучше не подходить.
— Ком цу мир, майн киндер! — поёт со своей кровати Милая Ханна, — ком цу мир! Ком цу мир, майн киндер, где вы все? Никого нет! Уехали, уехали, совсем уехали! А когда и куда — не сказали, и нет никого. Машенька, куда они все уехали?
— Я не знаю, — отвечаю я Ханне, хотя это неправда: я знаю.
— Мама, — говорит Ханна в никуда.
Алексей Карташов
Последнее дело Конан Дойла
(из цикла "Рассказы о рукописях")
В прошлом году совершилось знаменательное событие. Был выставлен на продажу архив сэра Артура Конан Дойла. Архив составлял две дюжины больших ящиков, и во всей Британии не нашлось, к сожалению, заведения достаточно богатого, чтобы приобрести коллекцию целиком.
Наиболее ценная для историков часть, а именно переписка Конан Дойла с 1889 по 1902 год, оказалась в одних, и весьма надежных руках: анонимный покупатель на аукционе, сухощавый немолодой джентльмен, представлял, как впоследствии выяснилось, отдел рукописей библиотеки Британского музея. К счастью, именно в этот момент библиотека получила значительную сумму от правительства Ее Величества, и упомянутый джентльмен, ни разу не посмотревший за всё время торгов в сторону аукционера, через пятнадцать минут после объявления начальной цены недрогнувшей рукой выписал чек.
Прочитав эту новость за завтраком в воскресной "Нью-Йорк Таймс", я порадовался за почтенное учреждение, и в тот же день, сидя на террасе Гарвардского клуба, поделился своим удовлетворением со старым знакомым, доктором Робинсоном.
— Знаете ли вы, дорогой друг, — спросил доктор Робинсон, выслушав меня внимательно, — что моя семья самым прямым образом связана с сэром Артуром Конан Дойлом?
Услышав это, я, разумеется, расположился в кресле поудобнее и уверил собеседника, что я весь, по удачному выражению аборигенов, представляю собой одни лишь уши.
— Как вы, возможно, знаете, — начал д-р Робинсон, — семья моя происходит из Девоншира, и упоминается в церковных книгах задолго до Генриха VIII. Брат моего прадеда, Бертрам Флетчер Робинсон, был другом сэра Артура.
Это была действительно новость! Я прекрасно знал, о ком говорит д-р Робинсон, но мне никогда не приходило в голову, что мой коллега — родственник того самого Бертрама Робинсона, который натолкнул Конан Дойла на создание самой знаменитой из его книг — "Собаки Баскервилей".
Я поспешил заверить д-ра Робинсона в том, что имя его славного родственника мне знакомо. Робинсон удовлетворенно кивнул, а затем наклонился ко мне поближе, слегка перегнувшись через столик, и спросил, понизив голос:
— А знаете ли вы, мой дорогой друг, что сэра Артура обвиняют, будто он украл сюжет "Собаки Баскервилей" у моего двоюродного прадеда, а потом убил его?
Эту историю я тоже знал. Бертрам Робинсон непременно хотел принять участие во вскрытии египетской мумии, доставленной в Британский музей, заболел какой-то странной болезнью и умер буквально на руках Конан Дойла. А в 2000 году вышла скандальная книга, в которой некто Роджер Гаррик-Стил обвинил Конан Дойла в отравлении друга.
Д-р Робинсон, получив утвердительный ответ, продолжал:
— Разумеется, я никогда не верил в этот бред. Однако признаюсь вам, что я пережил немало неприятных минут, читая о подробностях расследования, и, хуже того, периодически получая сочувственные письма от разных идиотов.
Он помолчал, вертя в крепких сухих пальцах чайную ложечку, и, наконец, достал из кармана макинтоша трубку и кисет.
Я с интересом наблюдал за его манипуляциями. Д-р Робинсон, наверное, последний курящий человек в Гарвардской медицинской школе, и такая исключительность его совершенно не смущает. Набив трубку, он затянулся (мы сидели на террасе в это прохладное утро одни, и официанты смотрели сквозь пальцы на такое откровенное нарушение суровых массачусетских законов) и продолжил:
— Как вы, возможно, знаете, Бертрам отказался от работы над рукописью довольно рано, и сэр Артур написал "Собаку Баскервилей" практически в одиночку. Тем не менее, он всегда публично выражал Бертраму благодарность и пытался даже разделить с ним гонорар.
Д-р Робинсон выпустил пару клубов дыма. Он смотрел куда-то поверх моей головы, видимо, в далекое прошлое, в девонширские поля и болота.
— Хладнокровно убить старого друга? И мотив, и улики смехотворны, но вы же знаете человеческую натуру: любая возможность уличить великого человека в какой-нибудь гадости возбуждает представителей нашего замечательного вида.
— Я знаю твердо, — продолжил д-р Робинсон, выбив трубку, — сэр Артур был неспособен придумать такое изощренное преступление.
Я не стал возражать, хотя мне казалось, что автор историй о Шерлоке Холмсе обладал вполне достаточной фантазией. Мы распростились, но разговор запал мне в память. Неудивительно, что когда через пару месяцев я размышлял, как лучше потратить грант от Фонда архивных исследований, я позвонил д-ру Робинсону и попросил рекомендательное письмо в библиотеку Британского музея. Я надеялся, что мне разрешат поработать с архивом Конан Дойля, и письмо от родственника Бертрама Робинсона было бы весьма кстати.
Мой добрый товарищ не только не отказал мне, но и проникся энтузиазмом, едва ли не большим, чем мой. Ответ пришел на удивление скоро, и перед отъездом на Альбион я пригласил д-ра Робинсона на завтрак.
— Послушайте, — сказал он на прощание, — раз уж мы вместе ввязались в это дело, то нельзя ли попросить вас об одной услуге? Если вам встретится упоминание о моем двоюродном прадеде, известите меня в частном порядке, разумеется, если это не противоречит этическим правилам вашей науки. Один вопрос занимает меня, и я не могу найти ответа. Почему Бертрам отказался от совместной работы над книгой? Ведь идея принадлежала именно ему.
Я с легким сердцем пообещал держать его в курсе моих возможных находок, и тем же вечером отбыл в Лондон.
Я не в первый раз оказался в знаменитой библиотеке, но в мои предыдущие визиты заглядывал в громадный круглый зал любопытствующим туристом. В этот же раз меня проводили на галерею третьего яруса, за сдержанные таблички "Staff only, please", и, повернув на массивных дверных петлях фальшивый книжный шкаф, впустили в научный отдел библиотеки.