Страница 19 из 37
Но Дуня, кроме музыки, ничего не слыхала. Ей казалось, что не она идет навстречу звукам, а звуки сами летят к ней, с каждой секундой становясь слышнее и торжественнее.
Войдя первой в репетишную комнату, она остановилась на пороге. Словно застыла, окаменела. Напрасно Василиса шипела: «Пусти…»—и толкала ее в спину. Затаив дыхание, Дуня смотрела на того, кто сидел на стуле посередине комнаты и играл, сжимая коленями странный, никогда ею не виданный инструмент.
Конечно, Дуня понятия не имела, что инструмент, на котором так дивно играл юноша, — виолончель, что музыку, которую она сейчас слышит, написал великий немецкий композитор Иоганн Себастьян Бах, и называется эта пьеса «Арией». Но красоту этой музыки Дуня почувствовала всем своим существом, и сейчас, застыв у порога, вся превратилась в слух. И сама того не замечая, стала чуть слышным голосом вторить виолончели. Сознавала ли она то, что делает? Нет, не сознавала. Просто голос ее, как бы резонируя баховской музыке, чисто и точно повторял рисунок прекрасной мелодии.
Она не заметила и человека, стоявшего возле окна и внимательно слушавшего музыку. Человек этот был синьор Антонио, или, как его по-простому называли в Пухове, — Антон Тарасович. На виолончели же играл его любимый ученик Петруша Белов, Фросин родной брат.
Услыхав Дунин голос, синьор Антонио, досадуя, сперва хотел оборвать ее. Но, прислушавшись, промолчал и приблизился к Дуне.
А она-то, по-прежнему ничего не видя и ничего не замечая, пела… Пела всем своим существом, прижав к груди руки и полузакрыв глаза.
Но вот музыка смолкла, и Дуня, словно очнувшись, прошептала:
— О боже…
И огляделась.
По лицам девочек — Ульяши и Василисы — поняла, что совершила недозволенное. Человек же в седом парике стоял уже рядом и смотрел на нее странным и непонятным взглядом.
— Виновата… — чуть слышно промолвила Дуня и, вся затрепетав, спрятала лицо в ладони.
— О, синьорита… — сказал этот человек. — О, синьорита…
И более ничего не прибавил.
— Виновата… — повторила Дуня, готовая заплакать. Нет, не от страха, но от каких-то иных, неведомых ей чувств.
И услыхала Василисин голос, самоуверенный, полный снисходительности и насмешки:
— Уж вы не серчайте на нее, Антон Тарасович. Дуреха. Ничегошеньки не разумеет.
Синьор Антонио с негодованием махнул на Василису рукой. Как бы отстраняясь сам и оберегая Дуню от насмешливого голоса и грубых слов, он повернулся к Василисе спиною, а Дуне сказал:
— Попрошу синьориту сюда, к клавесину, — и жестом показал, куда ей идти.
Дуня, робея, повиновалась.
Синьор Антонио приподнял крышку странной формы ящика, похожего на крыло огромной птицы. Ящик стоял на четырех высоких резных ножках, был красного дерева и разукрашен рисунками. Под крышкой Дуня увидела много-много костяшек — белых и черных.
Присев к клавесину, Антон Тарасович стал пальцем нажимать то черную костяшку, то белую, заставляя Дуню голосом повторять звук, который, звеня, раздавался из ящика.
— А теперь си второй октавы, — говорил Антон Тарасович. И Дуня повторяла голосом си второй октавы.
— Может быть, попробуем до диез третьей октавы? — И синьор Антонио нажимал пальцем на этот раз черную клавишу, и Дунин голос легко и чисто выводил этот новый высокий звук — до диез третьей октавы.
«Да нет, он не злой, он хороший, добрый», — думала Дуня, с доверчивой улыбкой глядя на музыканта, и повторяла голосом уже не отдельные ноты, а целые музыкальные фразы и красивые мелодии, которые Антон Тарасович играл на клавесине.
— Как звать тебя? — спросил наконец он, закрыв крышкой белые и черные костяшки.
Дуня ответила.
— Дуния? — переспросил итальянец. — Как? Дуния?
— Нет, просто — Дуня, — ответила она. — Авдотья.
И тут Антон Тарасович сказал повелительным голосом, обращаясь к Дуне, как к своей будущей ученице:
— Каждый день будешь приходить сюда. И каждый день я буду учить тебя… Понятно?
Дуня кивнула: как не попять? Понятно.
— У тебя, миа амика, — речь Антона Тарасовича звучала теперь чуть ли не торжественно, — у тебя… как сказать по-русски? У тебя, моя милая, божественный слух! А голос есть совершеннейшее бель канто…
— Чего? — переспросила Дуня. Она вытаращила глаза и заморгала. — Чего у меня?
А в дверях стоял сам барин Федор Федорович. В руках лорнет, на лице улыбка, на камзоле переливаются дорогие пуговицы.
— Это ней я говорил вам, дорогой маэстро! Не правда ли, сия девка — отличное приобретение?
Глава третья
А дело-то вот как обернулось
С этого дня Дуню стали учить тому же, что и остальных девочек-актерок. И петь. И танцевать. А дьячок Герасим Памфилыч — грамоте и счету; мадам Дюпон — хорошим манерам, а также французскому языку.
Уже не жаловалась Дуня на свою злую долю. Хотя от Матрены Сидоровны по-прежнему на нее сыпались и оплеухи, и подзатыльники. Что поделаешь, коли выдался у бабы сварливый нрав!
Доставалось ей изрядно и от дьячка Герасима Памфилыча. Этот был маленький, плюгавенький, а на щелчки и тумаки — ох как горазд!
Дуня ему не потрафила тем, что, не в пример другим девчонкам, уже кое-как знала грамоту. На первом же уроке увидела книгу, которую принес Герасим Памфилыч, и решила свое умение показать. Открыла обложку и давай буквы складывать. Сначала прочла крупно написанное:
— «Арифметика Магницкого».
Потом дальше, уже словечки помельче. Те потруднее у нее пошли.
— «Что есть арифметика?»
И дальше, совсем мелкие буквочки. Эти прочла еле-еле, по складам:
— «Арифметика, или числительница, есть художество честное, независтное и всем удобопонятное, многополезное…»
Но Герасим Памфилыч оборвал:
— Ладно. Хватит.
А сам, воззрившись на Дуню, молча стал пальцами перебирать, будто они у него свербили. Потом спросил:
— Стало быть, грамотна?
— Ага, — ответила Дуня, а сама расплылась в улыбке. Думала — сейчас хвалить ее будет за умение буквы складывать. Однако же вышло наоборот.
— Иди-ка ко мне, отроковица, — приказал Герасим Памфилыч. — Сюда, сюда… Здесь становись. — Подманил пальцем поближе.
А как Дуня подошла, велел подставить лоб и давай учить:
— Чтобы не лез хвост прежде головы! Чтобы не лез хвост прежде головы!.. Чтобы не лез хвост… — и щелк Дуню по лбу. И опять — щелк Дуню по лбу.
Десяток щелчков отпустил, чтобы вперед не лезла. Еще десяток Дуня получила за похвальбу. А последний десяток, чтобы Забыла, что знала, а знала бы только то, чему будет ее обучать Герасим Памфилыч.
Руки у дьячка маленькие, сухонькие, а щелчки были отменные. До вечера у Дуни трещала голова.
А как спать легла, вся подушка от слез отсырела. За что же такое наказание? Что худого сделала? В чем провинилась?
Хорошо, что Фрося рядом лежала. Утешала, как умела. Ласковые слова шептала на ухо. А потом сказала:
— Ты больше помалкивай у Памфилыча. Пусть Василиса первая слывет. Отец-то Василисин ему двух поросят дал и кур без счету… Васюткин отец у барина нашего, Федора Федоровича, любимый псарь, за охотничьими собаками ходит. Злой мужик, а Василису свою без ума любит. Пожелал, чтобы актеркой обучалась.
Фросина наука Дуне впрок пошла. С тех пор Дуня намного поумнела: на уроках дьячка голоса не подавала, будто воды в рот набрала. Слушала, как Василиса еле-еле, по складам, слова читает, а Герасим Памфилыч без устали ее похваливает:
— Так, так, красавица моя! Не токмо красой, а умом тебя бог не обидел.
И Василиса победоносно, сверху вниз, глядела на девчонок Зато на уроках Антона Тарасовича было по-иному. Музыкальная наука Василисе никак не давалась. Все вызывало у нее лишь раздражение да скуку. Разве для того она живет на свете, чтобы горло драть? Другой доли хотела себе, высокого понятия была о своей красоте.
А Дуне каждое занятие с Антоном Тарасовичем было как великий праздник. Не могла дождаться часа, когда Матрена Сидоровна отведет ее да Василису с Ульяшей в репетишную комнату.