Крепостные королевны

— Кому? — тоже шепотком переспросила Дуня. А сердце у нее вдруг так заекало, так и заколотилось, будто с испуга совсем Захотело выскочить.

Феклуша с досадой ответила:

— Да с Сидоровной же… Непонятливая ты, право! Ты больше помалкивай да поддакивай. Она — надзирательница здесь, поняла?

— Поняла.

— Я здесь с месяц жила… Ее нрав знаю. Драчунья!

— А зачем ты здесь жила? — шепотом спросила Дуня.

— Да все наш барин! Он всякую девку дансеркой али певицей норовит сделать. А я не сгодилась ему для театра. Каждый день бога благодарю за это.

— Может, и я не сгожусь? — чуть ли не с радостью спросила Дуня.

Феклуша оглядела Дуню с ног до головы: ее пыльные лапти, старый сарафан, весь в заплатах, бледное, худенькое лицо с запавшими, усталыми глазами. Ответила:

— Может, и не сгодишься. Уж больно неказиста.

— Может, меня обратно отошлют? — снова спросила Дуня, и надежда затеплилась в ее сердце.

— А ты какая? Купленная?

— Не знаю, — пожав плечами, грустно ответила Дуня. — Может, и купленная…

Да разве могла она это знать: купил ли ее здешний барин или нет? Привезли сюда — вот и все. Это она знала.

Феклуша легонько, согнутым в крючок пальцем постучалась в дверь, и они молча стали ждать.

Прошла минута. А то и две.

Дуня без слов поглядела на Феклушу: ты бы еще стукнула, да посильнее…

Но та тоже взглядом ей объяснила: нет, нет, нельзя. Стой и жди!

Прошло какое-то время, наконец за дверью послышались шаги, кряхтенье, бормотание. Кто-то загрохотал щеколдой. Кто-то со скрипом повернул в замочной скважине ключ… И дверь отворилась.

Никогда Дуне не приходилось видеть таких людей. Все у этой женщины было кругло. Будто вся она была слеплена из нескольких разных, хорошо надутых шаров. На нижнем, самом большом, стоял шар поменьше. Ко второму, меньшему, был приделан шар еще поменьше. Сбоку, из широких, похожих на белые пузыри, рукавов, выглядывали толстые руки с пухлыми ладонями и короткими пальцами.

Глаза у нее были желтые, узкие и с прищуром. Казалось, что они увязли среди толстых щек, но взгляд их был так остер и пронзителен, что Дуня невольно поежилась, когда женщина внимательно на нее взглянула.

Дуне казалось, что голос этой женщины должен быть басовит, груб и громок. Но неожиданно та пискляво крикнула:

— Дурища, чего грохочешь в дверь! Чай, думаешь, тут глухие? Эти слова относились к Феклуше.

Дуня изумилась: да разве громок был стук? Ведь Феклуша еле-еле поскребла дверь. Не громче, чем мышь в подполе.

Но глаза у Феклуши виновато забегали, точно она и вправду дубасила изо всех сил. Она низко, в пояс, поклонилась толстухе:

— Простите, Матрена Сидоровна… Простите, ваша милость.

Тут старуха скосила глаза на Дуню:

— Эта замухрышка отколь?

Феклуша объяснила.

— Дансерка?

Это она спросила уже у Дуни. Дуня, помня наказ своей провожатой, поспешно затрясла головой.

— Вершить антраша можешь?

И словно понимая, о чем ее спрашивают, Дуня в ответ опять закивала.

Тогда Матрена Сидоровна, чуть посторонившись от дверей, сказала:

— Коли барин приказал, иди в дом.

Дуня поглядела на Феклушу, будто та могла ей в чем-нибудь помочь. На ее взгляд Феклуша не ответила. Стояла строгая, опустив глаза в землю.

Дуня, трепеща от охватившего ее страха, протиснулась в дверь мимо Матрены Сидоровны.

А когда за ней захлопнулась дверь, щелкнул ключ, загремев, задвинулась щеколда, Дуне показалось, что отныне ей жить за семью затворами, за семью запорами и не видать ей белого света.

Глава третья

Девочки-актерки

Матрена Сидоровна показала Дуне на дверь в сенях. Сказала:

— Сюда ступай.

А сама, медленно и тяжело, что-то бормоча себе под нос, стала подниматься по скрипучей лесенке. Видно, она жила наверху, в светелке.

Дуня постояла, посмотрела ей вслед, потом легонько толкнула дверь, из-за которой доносились голоса.

Она вошла в небольшую горницу с низким потолком и одним-единственным оконцем. Увидела возле стены простой некрашеный стол. По обе стороны стола, одна против другой, стояли две скамейки. На скамейках сидели четыре девочки. Деревянными ложками они черпали кашу из большой глиняной миски, стоявшей перед ними на столе.

В горнице было душно, жарко. Пахло конопляным маслом. Летали мухи. На девочках, кроме простых холщовых рубах, ничего не было.

Когда Дуня, бочком протиснувшись в приоткрытую дверь, остановилась у порога, три девочки сразу обернулись и стали на нее смотреть. Четвертая же продолжала есть. Головы она не повернула, лишь слегка скосила на Дуню глаза.

Дуня поздоровалась, поклонившись в пояс. Девочки ей ответили и снова принялись за еду. А та, четвертая, и здороваться не стала.

Кто такие эти девочки и что ей надобно дальше делать, Дуня не знала. Она молча продолжала стоять у дверного косяка, прижимая к себе узелок с вещами.

Наконец одна из девочек слегка подвинулась и освободила возле себя место на скамье. Приветливо сказала:

— Чего ж ты? Садись. Не век тебе стоять-то…

Положив свой узел на пол возле двери, Дуня, робея, подошла к столу и присела на самый край скамьи. Она была рада, что за столом одни только девочки и, видать, с нею одногодки. Чуть-чуть у нее отлегло от сердца. Она приободрилась.

— Есть-то охота? — снова обратилась к ней девочка, рядом с которой она уселась и которая первая ее приветила.

Дуня покосилась на миску. Есть ей хотелось. Даже очень хотелось, а в миске лежала каша, обильно политая конопляным маслом.

— Охота, — прошептала Дуня.

— Верка, ложку!..

Это произнесла четвертая девочка, которая на нее не глянула и с ней не поздоровалась. Сказала повелительно. Такая, если прикажет, надо тотчас, немедля, исполнять.

Дуня посмотрела на эту девочку. Увидела тонкий носик с чуть приметной горбинкой, как просяное зернышко, темную родинку на щеке возле уха и длинные ресницы, от которых на розовых щеках лежали тени. Девочка набирала кашу краем ложки, а белый мизинец, чуть согнув, держала на отлете.

Верка вскочила. Чернявая, с лукавинкой в раскосых глазах, она весело посмотрела на Дуню. Смешно картавя, с поклоном спросила:

— Какую изволите подать вам ложку, сударыня? Чистого золота? Аль чистого серебра? Али хрусталя веницейского?

Дуня сперва опешила: никогда она не слыхала такого разговора, никогда не видела такого обращения, но вдруг поняла, что это шутка, и, улыбнувшись, шуткой же ответила:

— Окромя как из чистого золота, мы другими ложками есть не приучены!

— Гы-гы-гы… — басом засмеялась девочка, сидевшая напротив. Она была бела, толста, с замасленными щеками, потому что кашу пихала в рот полными ложками, да еще с верхом.

А та девочка, которая отдавала картавой Верке приказ, вдруг повернулась к Дуне и пристально на нее взглянула.

Дуня чуть не ахнула — такой необыкновенной и чистой зелени смотрели на нее глаза. И такой взгляд был у этих зеленых немигающих глаз, что Дуня сразу обомлела. Словно околдовали ее прозрачные русалочьи глаза, приворожили на веки вечные!

И бывает же на свете такая красота, о которой только в сказках сказывают…

— Чего умеешь делать? — спросила девочка с зелеными глазами, свысока оглядев Дуню.

Дуня снова оробела.

— Не знаю, — ответила, растерявшись.

— Плясать?

— Нет, — ответила Дуня, забыв, как ловко она пляшет, лучше всех девушек в Белехове.

— Песни петь?

— Нет, — снова ответила Дуня, запамятовав сейчас, что и песни она умеет петь.

— Так на кой же ты сюда пригнана? — спросила девочка и сощурила длинные ресницы, отчего глаза у нее стали как два бездонных зеленых озерца среди темных кустов. — Красоты в тебе тоже нет…

— Не ведаю, — тихо ответила Дуня.

Уж чего-чего, а этого-то она и вправду не ведала. Зачем ее привезли из Белехова в Пухово? Зачем привели сюда, в этот флигель? Останется ли она тут или ее еще куда денут? Ничего она не знала, кроме одного: приказали ей — и вот она здесь. Никому не должна перечить, ни с кем не смеет спорить. Так ей перед отъездом наказывала мать. «Дитятко, мое дитятко… — шептала она, обливаясь слезами и прижимая к себе Дуню. — Помни, доченька, подневольные мы…»