Дни яблок

Я допил чай и съел несколько вафелек — мог и больше, но сдержался.

— Спасибо, — сказал я. — Мне пора. Хотел попасть в неведомое — угодил в колючки, со мной это часто. Может быть, вы мне подскажете, как вернуться?

— Да проще простого, — сказала женщина и улыбнулась, — выйдешь из дому, потом выйдешь из садика — так и вернёшься. Я тебя проведу до калитки.

— Снова спасибо, — сказал я, — сейчас за советы платят…

— Давать приятно, и брать приятно, но всего приятней благодарить, не считаешь? — полуутвердительно спросила она.

— Никогда не думал… — начал я и осёкся. — Вернее, я думал, конечно же. Но не задумывался над всеми этими спасибами. Ну, слова и слова. Мне часто спасибо говорят, вообще-то. Это приятно, да.

— А чем отвечаешь на добрые дела ты? — спросила она и отдала мне куртку.

Я надел куртку и посмотрел на рукав. Следов от пропалины и разрыва не осталось. Видимых следов, во всяком случае.

— Стараюсь не делать ничего злого, — ответил я. — Ну это так… наверное, я непонятно сказал.

— Отчего же, — ответила женщина и встала.

Мы вышли из домика, пересекли крошечный сад — мне показалось, что где-то поёт соловей, но это невозможно. Они поют весной, когда на склонах яров сирень, а в сапфировом небе салюты — сейчас же осень, серый свет и низкие тучи, и скоро мой день рожденья, и первый снег, и…

У калитки в стене, увитой рдеющим осенним виноградом, хозяйка сада сказала участливо:

— Мне всё очень даже понятно, но что скажешь ты гостям? И в том числе непрошеным, — она помолчала и добавила: — Случайным.

X

— Дай, не снимая повязки, ответ!

— Слышать могу я, а видеть — нет.

Двадцать грачей застилают свет.

Осенью всё отбывает. Настроение падает. В воздухе неспешный холодок и паутинки. Жёлтое и чёрное. Время разламывается с хрустом и крошками. Отчётливо понимаешь: ждать нечего и ничего не будет. Красиво. Больно. Ненадолго. Осень.

Я вышел из калитки прямо на Стретенскую, через улицу от Академкниги, с противоположной стороны собственного дома. Стоило так далеко лететь… И пошёл через арку во двор — домой. За спиной моей остались: троллейбусы, чахлый сквер, скамейки, тополя, лесенка, магазин — и никакого лета, сада, домика с верандой. И колонку с улицы прибрали давным-давно.

Мама, как и обещала, была дома. Уже. Усталая и улыбающаяся.

— Такая золотая пора, — сказала она, подставив щёку для поцелуя. — Просто радостно. Не верю, что такой тёплый октябрь — сапоги осенние ещё не достала, представь.

— Давай, мама, поедим, — предложил я. — А то явится Тинка, начнёт куски считать.

— Нет-нет, — рассеянно отозвалась мама. — Я встретила её во дворе, она зацепилась за Костю и они обсуждают его машину. Очень даже многозначительно беседуют…

— Может, он её и увезёт в «Москвиче» своём салатовом? — предположил я. — Куда-то, где бы её ничего не раздражало? А она ему по дороге пофыркает, будет типа стерео в машине.

— Александр, — сказала мама, пытаясь вызвать в голосе строгость.

— Мне это имя не нравилось никогда, — быстро ответил я, — считай, что ты ничего не говорила.

— Ну, наверное, — быстро ответила мама. — Я свои слова помню хорошо… и тебе неплохо бы послушать.

— А как ты успела раньше меня? — поинтересовался я.

Она не ответила.

Бася, умостившаяся на стопке свежеснятого с верёвок белья, сладко посапывала, время от времени урча от ощущения «чистенького».

Я выпил чаю — холодного. Лимон и мята.

Листьев на балкон нанесло ещё больше, и теперь они шуршали, провожая ветер или встречая грядущие сны.

Предсказанные или нет, но гости отсутствовали совершенно.

Хлопнули двери в коридоре, в кухню примчалась Инга.

— Я с утра думала о пироге, не нашла его, — сказала она, многозначительно стреляя глазами. — Просто не могла дождаться, когда домой вернусь. Пошла в кино, и там так сладкого захотелось, прямо аромат чувствовала. Где он?

Бася, подошла поближе к холодильнику и мяукнула, как ей, видимо, казалось, жалобно.

— Аромат? — невинно поинтересовался я.

Сестра демонстративно повернулась ко мне спиной и произнесла речь.

— Когда это кончится? — спросила она улыбающуюся куда-то в сторону кастрюли с голубцами маму. — Эта глупость подростковая и наглость. Ты только ему потакаешь. Он когда-нибудь научится молчать, мама?

— Ты захочешь, чтобы я заговорил, будешь просить и плакать, — сказал я сипло, заслышав внутри себя знакомый звон. — Но я промолчу.

Раздался противный звук, и снаружи, на оконном стекле из ниоткуда явилась царапина. Белёсая. Неглубокая. Словно кто-то столкнулся со стеклом и пробовал на прочность тщательно протёртую солёной водой хрупкую преграду.

Все, в том числе и жутко сосредоточенная Бася, уставились на меня. На краткое время воцарилась тишина. Я слушал, как тяжело бухает моё сердце и где-то, на самом краю мира, неумолимые и бездонные, плещут волны тёмной реки.

— Греки сказали бы, тут был Гермес, — нарушил молчание я и вытер лоб.

— Или мент родился, — добавила Инга, — но это уже не греческое.

Она посмотрела на царапину, и на лбу её явились морщинки — облачка перед бурей.

— Все вымыли руки? — спросила мама. — Тогда можно садиться кушать.

— Как там Костик? — невинно поинтересовался я, дождавшись пока Инга набьет рот. — Я слыхал, ты прикипела сердцем к его зелёненькой машинке?

Инга прожевала кусок голубца и запила его чаем. Тёмные глаза её сузились.

— Кто сказал такую глупость? — выпалила она.

— Сорока принесла, — торжественно сказал я. — Так что там с машиной? Когда свадьба?

— Да какая там свадьба, — заметила поевшая, и оттого ставшая несколько добрее Инга. Просто поговорили. Он — про своё. Говорит мне: «Это моя ласточка!» Тоже мне ласточка! Луноход… и не знаю, чего он с ней носится. Ещё и название такое дамское — «комби». А уж на вид… Только по лесу в ней и ездить.

Мама, покашляв, видимо, для большей сценичности, извлекла из буфета гамелинский «кухен». Сняла крышку, восхищённо поцокав языком на медово сияющие яблочные дольки, вооружилась давешним ножом-«тесаком» и нацелила его прямо в сердце пирога.

— Все налюбовались? — спросила она. — Тогда я делю.

И она разрезала пирог, ровно на две части.

— Хоть перекрестила бы его, до того как, — вырвалось у меня, — ножом. Всё же холодное железо…

— Пфф!! — издала коронный фырк Инга. — Суеверие, тьма, село. Мак-мак, дурак.

— Вы только посмотрите, какая прелесть! — восхитилась мама. — И до сих пор свежий! Душистый!

— Всё, что справа, — моё, — деловито заметила сестрица, — а вы разбирайте остальное.

— Имеешь в виду, буфет и утюг? — поинтересовался я, глядя по правую Ингину руку. — Хорошо. Варенье заберу я, а буфет грызи ты. Утюг — на потом.

— Я же говорю — дурень, — хладнокровно прокомментировала Тина. — И чего все с тобой носятся…

В коридоре раздался звонок, перед тем как изобразить длинное «Динннь», он удушенно всхлипнул, видно, кто-то с той стороны сильно прижимал кнопку. Обещанные гости явились.