Страница 143 из 160
— Вы мне снились, — наконец-то сказал я.
Бабушка откликнулась длинным, колючим взглядом и поддёрнула рукава. Молча.
Я значительно надулся в ответ.
— Сколько непожонтку тутой[175], — тонко и сердито заметила она и в мгновение ока очистила стол. Дунула на него, если совсем точно. Обстановка заметно улучшилась. Со скатерти исчезло многое, включая чёрные свечи, ведьмин пепел и пятна от кофе.
— Maгия кухонная, — завистливо сказал я.
— Знаный пируг[176], — одобрительно отозвалась бабушка Лена про Эммину выпечку. Пирог медленно, словно угрожая, крутился перед нею в полуметре от стола. Бабушка усмехнулась, мельком. Дунула на него, и тот растаял в воздухе до крошки, оставив по себе еле видимую черную пыльцу.
— Забагато трутызны[177], — прокомментировала бабушка. — Но рецептура верна.
Она осмотрела стол.
— Тераз тылко можна…[178] — задумчиво продолжила она. — Чаровать.
Аня на своём стуле у стены выразила лицом одобрение…
Прах ведьмы переложили на стол.
Эмма в посмертии напоминала плохую копию самой себя. Можно сказать, что Гамелина-старшая не окончилась совсем — но тлела. Лицо её время от времени опадало куда-то внутрь, потом вновь раздувалось и полнилось всеми оттенками чернил…
— В этой бутылке, — сказала Солнце важно. — Вода дня… То есть правой руки. То есть из источника Феникса, на страже раньше там был сфинкс, а теперь какой-то кот, к тому же злющий, и вопросы у него оскорбительные все. Чуть что не так — фыркает и бьётся.
— Так, а вода? — уточнил я. — Набрали, пока вас били? Или как?
— Безусловно! — горделиво ответил Месяц. — Хотя и не без трудностей.
Заслышав разговоры о воде, покойница села и не открывая глаз, зашарила руками вокруг, пальцы её удлинились — очень быстро и значительно.
— Мне, — сказала Эмма невероятно раскатисто, гулко кашлянула пылью и выхватила у меня из рук синюю фляжечку. — Мне!
Пальцы у нес были склизлые, а ногти с них почти слезли…
— Теперь, — сказала она, — вы попляшете у меня все! Все!
Слышно было, как цокнули зубы о горлышко фляжки. Несколько раз булькнула вода.
— А! — басом крикнула Эмма. — А!
Бутылочка выскользнула из рук её и полетела в сторону. Эмма ухватилась за горло, потом за грудь, согнулась, потом, словно в невероятной судороге, подняла голову, глянула на нас слепо, мутно и памятливо. Раздулась, словно мыльный мутный пузырь, затем опала и неряшливой грудой осела обратно на стол. Сильный гнилостный запах пронёсся по комнате.
— Аксиос, — сказал Гермий.
На полу зашевелилось нечто чёрное и тёмное.
— Вытащите наконец-то этот гвоздь проклятый, — недовольно сказала тень эхом голоса Эммы. И села. Чёрное, словно смоляное, дымное людское очертание с половинкой гвоздя в голове.
Бабушка подошла ближе, придирчиво осмотрела морок, затем глянула на Гермия, тот посмотрел на Брондзу, а бывший жук — на меня.
— Давай, — свирепо сказал я. — Сделай из двух одно. Хочу, прошу и требую. Тут нужна поэзия… Определённый ритм.
— Как? — переспросил Брондза, торопливо шагнул вперёд и споткнулся вновь — об стул.
— Скажи удвоение наоборот, — посоветовал я. — Немецкий знаешь?
— А какой из говоров? — растерянно переспросил Брондза.
— Всему вас учить надо. А иногда и переучивать, — сварливо заметил я. — Egineb egine!
Тень Эммина всхлипнула и, успев стукнуть Брондзу по спине, впорхнула в стремительно восковеющее тело.
— Где вы? — проскрипел нутряной голос. — Где вы… Подойдите… Дети. Я слышу ваши сердца…
Бабушка моя тем временем подошла к чужой Гамелиной — к заточённой в молчание, на стул у стены Ане… Повздыхала там. Отодвинула стул от стены — погладила Анины руки, плечи, расплела ей косу.
Я ощутил некий укол. Верно, что зависти, но, может, и ревности, как знать. Уж очень полупризрачно всё было.
— Ты, — сказала бабушка, — дзевчына в тенскноте. Таланта. И отобрали речь, до того ж. Но что за дзикий способ покорения. Жебы то помогало хоть где — печать на уста… Если ты не скажешь про печаль — кто услышит тебя, кто збавит от зла,[179] кто утешит?
Бабушка взяла гребень… похоже, прямо из воздуха, и принялась расчесывать расплетённую гамелинскую косу.
— Тутай связан тебе вузол Миневрин, — отметила бабушка. — Лишу тебя од него. Спадёт и мовчание.[180]
И она чиркнула неизвестно откуда взятыми ножницами медными. На пол упала частичка Ани. Прядь.
— Я бы хотела… — сказала Аня, и голос ее будто ломался. — Хотела бы… Я почему-то не могу вспомнить последнее желание. Но я…
— Хотела одпочить. Шпи, — ласково сказала бабушка. — Так устала горевать за…
Бабушка вздохнула, и вслед её вздоху на Гамелину высыпался целый рой маковых лепестков. Выглядело торжественно, даже радостно.
Я позавидовал.
Аня встала самостоятельно и пошла прочь из кухни, зевая во весь рот. Спина у неё была прямая и напряжена неестественно. От этого походка гамелинская выглядела несколько балетно — было впечатление, что Аня нащупывала дорогу пальцами ног, словно слепая.
Месяц и Солнце, на полу сидючи, играли деревянными забавками. Я увидел домик, кораблик, несколько деревянных фигурок — королеву, короля, оленя, птиц.
— Из каких источников вы брали воду? — поинтересовался я.
— Из верных, — тоненько сказала Солнце.
— Из правильных, — поправил её брат. Девочка нахмурилась.
— Из правых, — сказала она. — Так мама учила.
— А где у вас правая рука? — уточнил я. — Какой рукой вы пишете?
— Этой! — хором сказали сиблинги и вытянули вперёд левую руку. Каждый.
— Не чума ли там у вас? — поинтересовался Гермий.
— Нет, — ответила Солнце, — но в городе жгут ведьму.
— Должны жечь, — уточнил Месяц. — Ещё не приступили. Только крики. Если сожгут — будет вовсе шумно, мама проснётся.
— И что будет? — спросил я.
— Чума, конечно, как заметил господин Трисмегист. Мама как проснётся недовольная — всегда чума, — сказали близнецы, почти в один голос.
— А когда довольная?
— По-разному: одни говорят на неё Белая Госпожа, другие — Зелёная дева… Но вокруг — процветание.
— Что это вы припёрли? — мрачно поинтересовался я, наблюдая, как фигурки забегают в хатку и выбегают прочь оттуда.
— Птичий домик! — радостно сказала Солнце. — В подобные дни выставляют у нас на окно и открывают настежь.
— Внутри зерно? — поинтересовался я.
— Верно, — ответил Месяц. — Вдруг влетит птаха, пусть и малая. Добрый знак.
Бабушка вернулась к нам. Походила вокруг легко умещающейся в не очень большой кухне кареты, щёлкнула пальцами. Поддёрнула рукава. Конские костяки шумно выпустили пар, синий. Бабушка подошла поближе и вдруг села на пол, легко — даже не хрустнув суставами. Села на пол рядом с куклой. Та, напротив, выйдя из оцепенения, развернулась к ней со скрипом, и даже звякнув чем-то…
— Альравун[181], — сказала бабушка. — Хорошо переменил личину. И не узнать…
— Как… — начала Шоколадница, мелко подрагивая тёмным фарфоровым личком. — Откуда? Что?
Бабушка поставила между собою и куклой домик. Птичий. Небольшой, вроде бы и картонный, но, может быть, клеенный из дерева, тёмного.