Ганнибал, сын Гамилькара

– Скажи, Гано, скоро кончится этот ужас?.. Ты рвался в поход. Ты верил в скорую победу. А где она? Ты не молчи. Скажи что-нибудь… Я вам верила – тебе и Бармокару, – пошла с вами. И я хочу знать.

– Она права, – говорит Бармокар.

Гано Гэд молчит. Только желваки ходят на его щеках. Наверное, знает кое-что, да не желает отвечать.

– Один я виноват, – бормочет Гэд.

– Вы что-то скрываете, – говорит Рутта. Ее ноги так плотно укутаны в шерстяные повязки, что совершенно потеряли волнующие очертания. И Бармокар пытается представить себе их, ибо они словно изваяны эллинскими ваятелями…

Гано Гэд усмехается:

– А что скрывать? Эти болота?

– Куда мы идем?

– Объясни ей, Бармокар, – говорит Гэд.

– Почему – я? – удивляется Бармокар. – Ты верил ему. Ты говорил его словами. Ты рвался в бой.

Гано Гэд отвечает, как истый карфагенский рыбак:

– Я верил? Я говорил? Я рвался? – и разводит руками.

Один умный человек в Карфагене, в квартале Нэш, заваленном тухлой рыбой, говорил умные речи:

– Что такое костер? Горит дерево, дым поднимается кверху и тает. Превращается в ничто. Люди, приглядитесь получше: это же ваша жизнь…

Гано Гэд берет в руки кувшин, взбалтывает содержимое (булькает ли еще?) и, отхлебнув изрядное количество, говорит замогильным голосом:

– Бармокар… Кто мечтал об этом? Кто бежал за некоей Руттой? Кто разжигал костер в этом великом доме? Если я не ошибаюсь… – Здесь Гано Гэд надолго умолкает. А после продолжает: – Если не ошибаюсь, ты, Бармокар, мой друг и брат. Когда все сбылось, как в лучшем сне, мы сидим и несем сущую околесицу: что будет? Куда идем? Да кто что говорил?.. Разве дело в этом? Умные люди, задайте сами себе вопрос: в этом сейчас дело?

– А в чем же? – Рутта вдруг становится той самой Руттой из Нового Карфагена – царицей рынка и площадных девиц.

Гано Гэд кладет ей руку на колени и медленно движет вверх, к животу. Она и не думает сопротивляться, ей приятна эта грубая мужская повадка.

– Гэд, – говорит Бармокар прерывающимся голосом, – у меня тоже есть рука. – И смеется. Через силу.

Гэд отталкивает Рутту и отворачивается от нее.

– Бери ее. Не жалко. Только не надо тянуть эту дурацкую песню. Меньше слов, больше дела. Разве не этому учили нас босяки в Карфагене?

Бармокар исподлобья глядит на Рутту – что скажет? Она прикрывает глаза. Это воистину зов дикой серны. У него вот-вот разорвется сердце.

– Что-то душно здесь, – говорит догадливый Гэд. – Я люблю землю, но она порою давит. Простор лучше любого подземелья. Нет, я не хаю эту пещеру. Я отошел здесь: во мне снова бьется сердце, которое, как мне казалось, остановилось… Я выйду на свежий воздух. Подышу…

– Куда ты?.. – для приличия выговорил Бармокар.

Рутта ладонью прикрыла его губы.

– Он – настоящий мужчина, – сказала Рутта, – знает, когда уходить…

Удивительная тишина стояла над болотами. Лагерные костры горели рыжим дымным пламенем. Все здесь было во власти гнилостных миазмов. Даже тишина, казалось, родилась именно из миазмов – противная была тишина.

Сколько же может выдержать человек?

Бармокар сидел виноватый, а Рутта гладила его волосы.

– Значит, много думал обо мне? – Рутте хотелось, чтобы он еще и еще раз подтвердил, что думал много, все время, ежечасно, каждое мгновение. Но зачем ей все это?

Он кладет руку ей на грудь – такую крепкую, вроде еловой шишки. Хочет сказать нечто, ему есть что сказать, но в этот час, когда она рядом, – лучше помолчать.

– Рутта, я умру без тебя.

– Но я же с тобой!

– Я хочу, чтобы все время.

– И я.

Бармокар вдруг развязал язык. Ему вдруг захотелось выговориться. Может, потому, что ждет она его слов. Нельзя молчать, если ей приятны его речи. Он говорит:

– Я подумал там, в Новом Карфагене, что человек живет для того, чтобы побеждать другого, добро копить и затем проживать это добро в Карфагене, в родном портовом квартале. А теперь, Рутта, я думаю иначе. Мне кажется, что надо жить, надо выжить ради тебя, ради любви к тебе. Часто спрашиваю себя: выживу ли? Я думал, что страшен враг, закованный в доспехи, со шлемом на голове и с мечом в руке. А теперь я понял другое: холод страшнее, лед страшнее, и эти болота страшнее того врага. Позавчера я чуть было не утонул. И где? В двух шагах от тропинки. Падал не потому, что был ранен, а потому, что устал, оттого, что искусала мошкара. Это пострашнее римского воинства. Или я, может, не прав?

Рутта сказала:

– Прав.

– Стало быть, – вдохновился Бармокар, – я кое в чем повзрослел, кое-что лучше понял. Я ведь и раньше немного сомневался… Повзрослев, говорю тебе: надо жить, чтобы любить.

Рутта усмехнулась:

– Я это давно поняла.

– Сама догадалась?

– Сама.

– А я боюсь, – признался он.

– Чего? – удивилась Рутта.

– Вдруг нас разлучат? Вот ты болела… И я могу заболеть… Могу умереть. Запросто. Уткнувшись в болотную жижу. Ты не видела, как умирают искусанные мошкарой, голодные, холодные?

– Видела.

– А ежели и со мной стрясется такое?

Она не стала успокаивать. Она была сильная и в рассуждениях, и в любви. Она сказала:

– Все может быть. Ведь нашей судьбой повелевают боги. Не мы властны над нею, а они, боги.

Он задумался. И тут заметил, что становится темно, что костер теряет яркость, пламя оседает, вместо того чтобы рваться кверху.

Бармокар живо подложил в костер целую охапку колючих сучьев. И оборотился к Рутте, чтобы продолжить разговор. Но почувствовал ее горячее дыхание возле своих губ, увидел ее глаза – сверкавшие огнем совсем, совсем близко.

– Ты нужен мне, – прошептала она, – и нет мне никакого дела ни до хвороб, ни до смертей. Пусть умирают недотепы.

И, не давая опомниться, снова прильнула к нему…

– Теперь я – греческая губка, – признался он.

– И я, пожалуй, – сказала Рутта.

– Может, позовем его?

– Зови, – смеясь, согласилась иберийка.

Гано Гэд откликнулся немедля. Появился злой, колючий. Живо примостился у костра. Хмыкал и громко чмокал губами.

– Замерз? – спросил Бармокар.

– Я? – Гэд пожал плечами. – Где мне мерзнуть? Там такая теплынь, благоухают розы…

– Сердишься? – Рутта похлопала его по спине. – Гано, ты хороший товарищ. Ты спас мне жизнь, а заодно и ему.

– Вам бы только по земле кататься… – проворчал Гэд.

– Правду говоришь. Что делать, если нет постели?..

– Пей да дела своего не забывай, – сказал весело Бармокар.

– Какое теперь у нас дело? – Гэд заскрежетал зубами.

– Погляди на него! – воскликнул Бармокар. – Кто лез в драку? Кто звал с собой? А теперь нос повесил?

– Не повесил… Но повешу…

– Это почему же, Гэд?

– Все потому же.

– Если тебе нужна Рутта – разговор будет особый.

– Никто мне не нужен. И сам себе тоже не нужен.

– Это он с холоду. Озяб он, – участливо произнесла Рутта. – Поддай огня, Бармокар!

Тот послушно исполнил приказ. Языки пламени взметнулись кверху. Даже жарко сделалось.

– И вина мне… Если осталось…

– Этого добра предостаточно, – прихвастнул Бармокар и полез в мешок.

Все трое выпили поочередно. Дольше своих друзей пил из глиняного горлышка Гано Гэд. Пил с остервенением, с желанием напиться, и как можно скорее. Кувшин не вернул хозяину, зажал в руках, облизывал губы, словно меда наелся.

– Не много? – осторожно спросила Рутта.

– Нет, – ответил за друга Бармокар. – Он крепкий.

– Нет, – жестко возразил Гэд. – Теперь не крепкий. Я совсем не тот!

– То есть как это?.. – подивился Бармокар.

– Очень просто! Был Гэд, и нет Гэда! Вам это ясно?

– Мне, например, нет, – сказал Бармокар. Он сидел поджав ноги, подражая старым ливийцам – большим любителям костров и циновок.

– Что неясно, Бармокар?

– То, что происходит с тобой. Можно подумать, что только тебе худо. А ты позабыл, как я совсем недавно чуть не окочурился? Позабыл?.. Рутта, разве не он уговаривал нас идти в этот поход? Не он? Может, кто-нибудь другой?