Страница 25 из 52
Ощущение слабости исчезло быстро. Теперь у Маневича было две гортани, и он смог ответить этому существу, которое корчилось у стены. Он свистнул в том же диапазоне и погладил ругера (Маневич не знал, откуда всплыло в его сознании это слово, но он тут же окрестил им первое живое существо на Венере), и тот затих, и лежал теперь спокойно, слившись с поверхностью пещеры. Из серой тьмы приблизились такие же существа, Маневич ощутил их крики и с удовлетворением подумал, что он не одинок здесь и будет кому прийти на помощь, если…
Он не додумал этой мысли. Здесь, у уступа лежал человек. Такой же, как он. С Земли. Они шли вместе. А теперь его нет. Он был болен и отдыхал. Крюгер.
Крюгер!
Маневич крикнул это имя в мыслях и голосом, не получил ответа и ринулся вверх по узкому лазу. Навстречу бил ураган, будто струя газов из дюз ракеты. Там, наверху, буря. Ветер, способный измельчить гору, скорость его иногда превышает скорость звука в этой сверхплотной и сверхгорячей атмосфере. Маневич карабкался, инстинктивно цепляясь за стены лаза укорачивавшимися руками, а воля была собрана в комок - он думал только о том, что на поверхность должен выкатиться шаром, защищенным от любого урагана, тайфуна, смерча и прочей напасти. Опять пришла слабость, но теперь Маневич не мог поддаться ей, переждать, пока мозг освоится с новой оболочкой.
Лаз расширился настолько, что Маневич перестал чувствовать опору. Он рванулся, собрав всю накопленную в мышцах энергию, и вылетел наружу.
Крюгера он увидел сразу. Эрно держался за глыбу, которая медленно выворачивалась из земли. Крюгер пел. У него было совершенно ошалевшее от радости лицо, волосы клоками сбились на лоб и метались по ветру. "Уродство", - подумал Маневич и оборвал себя. Эрно становится человеком. Какое это невероятное напряжение - преодолеть сопротивление организма, пытающегося сохранить оптимальные формы…
Уже исчезла у Крюгера вторая пара рук. Тонкие пальцы скользили по поверхности камня, срываясь, раздираясь в кровь…
Оцепенение прошло. Маневич закричал. Он кричал дико, изображая ужас перед не существовавшей опасностью. Он представлял, как лавина сжиженного металла обрушивается из-за скал, он борется, но металл слишком горяч, кипит, плавит все, испаряет. Нет сил сопротивляться, одна надежда - Крюгер. Где этот чертов Крюгер, почему не поможет отодвинуть гору?.. Уходит сознание. Эксперимент… "Стремительный"…
Его волокли куда-то по наклонному ходу. Еще не перестав изображать страдание, Маневич ощутил огромный прилив радости. Жив! Крюгер бесформенной глыбой копошился рядом, в нем не было уже ничего человеческого, все целесообразно и остроумно - вот ведь какие шары для ползания себе отрастил, чертяка! А поодаль - вприпрыжку, ползком, вперевалку - суетились ругеры. Крюгер беспокойно замахал шарами-конечностями, и Маневич сказал:
– Это же ругеры…
Крюгер понял. Он опустился на землю, присосался к стене, отдыхал. Маневич подумал о Шаповале и полез наверх.
– Ты что? - спросил Крюгер.
– Связь, - коротко объяснил Маневич. Он выполз на поверхность, и сразу два голоса забились в сознании, перебивая друг друга. Маневич не слушал, что они говорят, он настроил мозг на передачу и сказал громко, а ветер разнес его слова, отразив от скал, камней, лавы, урагана и самого неба:
– Нам очень хорошо сейчас, Шаповал…
Мухин размечтался. Он прошел больше половины пути, времени было достаточно. Ему, в общем, повезло: горную цепь он миновал по руслу лавового ручья. Он шел, по шею погрузившись в поток, течение подталкивало его в спину, медленно качало из стороны в сторону. Иногда он ложился на поверхность лавы, шевелил ногами, ловил пузыри газа и плыл, плыл - как плот по реке. После недавнего урагана атмосфера была густой, пыльной, видно было плохо, что в оптике, что в инфрасвете, и Мухин ориентировался больше на слух. Слышно было многое: тихий шелест песчаной струи, стекавшей с близкой вершины, мягкие всплески лопавшихся в лаве пузырьков, скрип камней о дно потока и где-то впереди - монотонный гул. Ручей доходил до уступа и срывался на несколько метров вниз. Там, должно быть, растекалось густеющее озерцо, в котором не так горячо, как здесь. Лава текла медленно. Мухин не торопился. Лежал, думал.
Дышать легко, углекислота приятно щекочет горло, и запах кажется не таким прогорклым, как в начале, - есть в нем своеобразный аромат. Тело совершенно, и чего бы ни захотел Мухин, управляющие гены поддержат его. Захочу - и стану волком. А захочу - камнем лежачим. Конечно, если случится то, что с Крюгером… На Венере Шаповал успеет принять меры, поднять на борт, а если приступ начнется у ребят там, на Уране… Ативазия. Мухин услышал это слово год назад. Он был последним в группе. Все уже тренировались, а Мухин проходил комиссии. Ему казалось, что он неизлечимо болен, - его изучали раз десять, и Шаповал удрученно качал головой. А потом Мухин случайно узнал: дело было не в нем, а в его матери. Крюгер был сиротой, отец Маневича - известный астрофизик, открывший коллапсар в системе Проциона, - не возражал против выбора сына. С Мухиным было хуже. Мать и слышать не хотела о вариаторах, страшилась всего, связанного с Шаповалом. Бог знает что наговорили ей об испытателях. И будто они, раз изменившись, больше не вернутся к человеческому облику, и будто у них атрофируются лучшие стремления, и так далее и тому подобное. В общем - жертвы науки… Мать верила, и Шаповал медлил. Потом она согласилась. Что Шаповал сказал ей, Мухин не знал, но она перестала возражать.
Мухин легко перенес операцию и к тренировкам приступил позже всех.
– Вы будете самым совершенным среди вариаторов, - сказал ему Шаповал. - Ваша УГС-2 рассчитана на максимальную автономию. Отсюда - меньше сознательных усилий при перестройке, больше времени для исследований.
Мухин увлекся теорией, написал несколько статей о возможностях модифицированных УГС. Сделал сообщение о работе в комитете ЮНЕСКО. Годдард сидел тогда в первом ряду и смотрел то ли с сожалением, то ли с каким-то скрытым упреком.
– Вы надеетесь создать информационно идеальное существо, - сказал тогда Годдард недружелюбно. - Идеально динамичное, идеально устойчивое, идеально долговечное. А нужно создавать идеально счастливое…
До чего он ортодоксален, подумал Мухин. Годдард просто стар для того, чтобы понять: человек полностью использовал силу своего духа. Мысль может все - создавать шедевры живописи и проекты изумительных по легкости конструкций. Можно системой упражнений развить фантазию и предвидеть будущие открытия. И при этом не иметь никакой власти над собой. Заболела нога - иди к врачу. Хочешь на морское дно - надевай акваплав. Пробежал марафонскую дистанцию - лежи, высунув язык, и думай о несовершенстве тела… Идея Шаповала в этом смысле гениальна, и Мухину невероятно повезло, что выбрали его.
Для тренировок приспособили полигон химического комбината, и Мухин гулял несколько суток по не очень уютной камере, дышал то хлором, то серой, то парами свинца. Перестраиваться нужно было в считанные минуты, Шаповал с каждым днем все чаще менял атмосферу, и Мухин едва успевал фиксировать свои ощущения. Выйдя из камеры, он удивил Шаповала, поморщившись и заявив, что у них тут неприятно пахнет. И как они выдерживают?
– Очень свежо, - сказал Шаповал. - Видите, гроза?
Мухин видел. И вспоминал. В хлорной атмосфере дышалось легче. Приходилось перекачивать через легкие огромное количество воздуха, и каждая его молекула неуловимо пахла чем-то с детства знакомым: парным молоком (до смерти отца Мухины жили в деревне) или очень свежим хлебом, когда он еще горяч и корка хрустит на зубах…
Качественно мозг не менялся, но Мухин стал понимать, что недавние увлечения его больше не трогают. Он и теперь слушал Моцарта, смотрел картины Врубеля, стучал на старом отцовском пианино, но хотел большего. В Моцарте ему недоставало свежести гармоний, не хватало прозрачности. Врубель писал слишком уж прямолинейно, будто школьник на уроке композиции. А пианино издавало столько фальшивых обертонов, что Мухин приходил в отчаяние. Попробовал писать музыку сам, но был, как ему казалось, бездарен. Один лишь Шаповал слушал его опусы без содрогания, а Мишка Орлов, один из ребят, которые ждут сейчас на Луне-главной старта к Урану, как-то сказал: