Лошадиная душа

***


Сегодня ко мне заглянул гость, крупный серый пес, похожий на волка и окрасом, и характерной «маской» на морде. Его зовут Холмс, он породы шилон или немецкая овчарка старого типа. Пес застенчиво потоптался на входе, робко посматривая на меня, и явно не решался войти. Я доброжелательно хрюкнул, приглашая его заходить и быть смелее, Холмс, смущенно виляя хвостом, вошел, постоял, озираясь и принюхиваясь. Он зашел ко мне из паддока, сам я находился в деннике, и теперь мы с любопытством присматривались друг к другу. Потом, что-то для себя решив, пес подошел ко мне и лег у меня под боком, взглядом спрашивая: «Не прогонишь?». Не прогоню, спи. Я отвернулся и положил голову на соломенную подстилку, пес притих, пригрелся и заснул. Как я понял, он прячется от Бармалея, шебутного и приставучего щенка-сенбернара, которого кто-то из дальних родственников подарил Люпину на день рождения в апреле. Родители мальчика подарку не обрадовались, но что есть, то есть.

Родственничек убрался, а лохматый подарок остался. Помнится, его долго не могли назвать, пока хозяйка не взорвалась по поводу очередных проделок щенка:

— Да что ж ты за бармалей такой?!

Муж услышал и заинтересовался, попросил объяснить, что это за слово, жена смутилась и рассказала, как смогла, что слово бармалей — синоним русскому разбойнику и бандиту.

Муж подумал и внезапно решил, что ему нравится это слово, а кличка Барм прямо-таки создана для сенбернара. С тех пор так и повелось, Барм да Бармалей. Сейчас этому Барму семь месяцев, и бедняга Холмс теперь часто спасается у меня от огромного и тяжелого щеночка, который с младенчества привык спать на Холмсе. Так пока был мал, еще ничего, но теперь-то… Он крупнее старшего товарища, ка-а-ак навалится на свою субтильную серую подушку, так тому хоть не дыши… его и не видно под Бармом. Лери только головой качает, досадует на то, что слишком точную кличку дала, Бармалей действительно вырос Бармалеем, огромным, косматым и разрушительным, ломает и крушит все вокруг, оставляя за собой копны шерсти и лужи слюны.

Помимо Барма и Холмса из четвероногих в доме проживают еще кошка Сорока и крыса Лесси, кроме них есть еще один питомец, сетчатый питон Красавчик, молодой, всего три метра… Он, как ни странно, принадлежит Догу. И сперва тот несколько раз отпрашивался у хозяйки съездить домой и проведать-покормить питомца, ага, раз в две-три недели… Ну, хозяйка, понятное дело, задумалась, а что это за питомец такой, что один раз в две-три недели кушает? И насела на конюха с расспросами. Тот признался, что у него дома питон живёт, так Лери аж завизжала от восторга: Кто?! Питон? Вау! Супер!!! Вези его сюда…
Красавчик сперва в террариуме жил, потом, когда подрос на полтора метра, ему двойной вольер построили, внутренний домашний и наружный уличный, соединенный трубой-проходом, так что он сам решал, где греться и когда в спячку впадать.

Я его видел однажды, когда Лери пригласила меня в сад, расположенный позади дома, большой и по-осеннему унылый, заросший до непроходимости джунглей, ветви яблоней и груш едва не ломались под тяжестью плодов. И вот тут, у южной глухой, каминной* стены находился большой и просторный вольер с питоном. Он кривой загогулиной лежал на толстой наклонной ветке-коряге, пепельно серый с зеленоватым отливом, с черными крестообразными пятнами и весь такой… блестящий как глянец. И крупный, толщиной с мужскую ногу. К нему я быстро потерял интерес и принялся подбирать паданцы, их не успели собрать и они слегка подгнили, но мне очень понравились груши, мягкие, сочные и сладкие. Кроме того, я обратил внимание на розы и подсолнухи, не удержался и сгрыз один подсолнух, и какой же он вкусный оказался! Сочный и маслянистый, я после долго облизывался и поэтому не успел попробовать розы, пришла Лери, поохала над огрызком подсолнечника и спешно увела меня, заметив, как я нацелился на розовый куст.
С крысой и кошкой я пока не знакомился, только слышал о них.

А в двух крайних денниках действительно оказались корова и теленок. Он родился в прошлом году, зимой, ему уже десять месяцев и зовут его Реймонд. Он весь черный, без единого светлого волоска, в отличие от матери, коровы чистокровной шортгорнской породы — она темно-рыжая, почти шоколадная, и зовут её Милка. Кто отец Рея, никто так и не узнал, корову, уже тельную, взяли из питомника, как и меня с Яном Малкольмом и Мери с Солдатом. Просто Лери пожалела беременную корову, которую не понятно какая судьба ожидала, и, чтобы избежать для неё неприятностей, забрала её к себе. Через полгода Милка отблагодарила хозяйку, в декабре она отелилась здоровым и крупным бычком.

Да, кстати, Ян Малкольм покрыл Мери еще в июне, так что в апреле следующего года у них будет жеребенок. Да уж, вот так сюрприз… не ожидал я от своего друга, хотя я не придираюсь, в конце концов Ян взрослый конь и если уж влюбился в Мери, то так тому и быть. Вообще-то я его понимаю, парень чуть не погиб на войне в Дагестане, а тут такая девушка… Вся такая рыженькая, с белой широкой (до губ) проточиной и с белым же чулочком на правой задней ноге. Ну как тут устоять? Правильно, никак, вот Ян Малкольм и занялся продолжением рода.

Было забавно наблюдать за его ухаживанием, ходит вокруг Мери, гарцует, шейку и так, и эдак изогнет, демонстрирует красавице все варианты брачных сборов, а красавица знай отлягивается да уворачивается от ухажера, но сама нет-нет, да и стрельнет глазками, отбежит и смотрит на вороного из-под густых ресничек… А тут солнышко из-за облачков проглянуло, да как обрушит на парочку потоки солнечных лучей, и Мери, без того рыжая, стала еще рыжее, прямо огнем заполыхала, золотыми искорками засияла, а вороной и вовсе заиграл всеми цветами радуги своей атласно-блестящей шкуры. И стоят они на берегу озера посреди океана солнечного, и солнце бликами-брызгами отражается от их тел, воды и травы…


Я не обратил внимания на седло, пока оно лежало на спине, я не знал, что это такое, но бессознательно шарил глазами по сторонам в поисках экипажа, ведь раньше на спину мне клали седелку, к которой потом пристегивали оглобли, а к ним — экипаж. Так что я очень удивился, когда Лери вскочила в седло и села. Под её тяжестью седло врезалось мне в спину, но боли не было, я напряженно прислушивался к своим ощущениям и пытался понять, что все это значит. Так, вальтрап постелен под седло, само седло равномерно расположено на спине аккурат позади холки и перед крупом. Ровненько посередине. Подпруга мягко охватывает мое туловище перед первыми ребрами. На плечах — кордео. Это мне кое о чем напомнило, так, сосредоточиться и вни-ма-тель-но слушать голос Лери, будет просто свинством подвести её сейчас, когда она доверилась мне до конца, до последней грани, доверила мне свою жизнь…

— Вперед, Соломон, — и языком цокает, задает ритм. Прислушиваюсь, шагаю, ловлю ритм и перехожу на легкую рысь. Стена манежа приближается, собираюсь замедлить шаг, чтобы остановиться, но тут Лери скомандовала: — Вправо, — и ногой в правое стремя упирается. Шенкель справа нажал мне на бок, я, охваченный радостным возбуждением от понимания ситуации, плавно сворачиваю в метре от стены.

Похвалы, ласка, награда, короткий роздых-пауза для лучшего понимания и запечатления этого сверхважного момента. И урок продолжается. Команды голосом, подсказка весом. Седло потрясающе точно передает сигналы Лери, она управляет мной при помощи невероятной, непостижимой игры своего собственного веса.

Урок окончен, Лери сползает по моему боку, расстегивает подпругу, стягивает седло, потом кордео и спрашивает, чего я в награду хочу? Этот вопрос я понимаю и радостно бросаюсь в глубину манежа, таким образом я отвечаю ей, что хочу побегать. И бегаю, совершенно одуревший от счастья, от восторга, от того, что случилось. А случилась действительно важная вещь — Лери доверилась мне и я не подвел, сделал все, как надо!

Безумно радуюсь, эмоции через край, выплескиваюсь, прыгаю и скачу по манежу туда-сюда. Просто летаю на крыльях счастья. Вообще-то я после каждого урока так себя веду, всегда дико радуюсь после каждого правильно выполненного задания, но сегодня особый случай, это я точно понимаю. Я же видел всадников, не совсем же я стерильный, знаю, что есть на свете верховые кони и всадники, и они, эти всадники, до отказа натягивают поводья, едва не разрывая лошади рот. Я видел, как кони скалятся, двигают языком, пытаясь вытолкнуть изо рта трензеля, как пенистая слюна хлопьями падает из окровавленных ртов, густо орошая-заливая грудь и передние ноги. И глаза. Глаза несчастных скакунов, выпученные, безумные, полные боли и ужаса. А сами всадники? Напряженные до предела, боящиеся хоть на секунду выпустить повод из рук, иначе хана, понесет конь, растрясет, да и сбросит… Конечно, только неумехи чувствуют себя неуверенно на спине коня, а вот профессионалы, которые до последней капли выжали из коней сопротивление, спокойно, твердо и уверенно сидят на них, покоренных и сломленных беспощадной силой железа.

А те лошади, которые катают детей на городских площадях? Казалось бы, смирней и надежней их и нет… Вон, даже детишек на них сажают! Что это? Сверхдоверие и сверхнадежность? Как бы не так, под красочной яркой попоной и яркими разноцветными ленточками скрывается скелетированная, полумертвая кляча, все силы которой уходят лишь на то, чтобы просто и банально устоять на подагрически больных ногах, и которая не сегодня-завтра с облегчением испустит последний вздох и с радостью умчится на небеса, навстречу Радуге.

Вот она, истинная картина бытия лошади, закованной в железо и замотанной в километры ремешков.

И я очень ценю то, что сделала Лери, моя маленькая хозяйка, мой человек-друг. И запряжку в экипаж я воспринял уже как данность, сам, целиком и полностью доверяя Лери уже свою жизнь. Запрягали меня в конюшенном дворе, экипаж называется фиакр, это просторная карета без верха и дверей, с большими колесами и двумя оглоблями, между которых меня и поставили. На спину и грудь легла весьма необычная упряжь, широкая кожаная лента подперсья охватила мою грудь, такая же широкая, но потолще и попрочнее, подпруга обвила туловище, и к этой конструкции пристегнули оглобли с фиакром. Потом Лери сев на облучок, при помощи шамбарьера начала управление. Правда, мне еще недоуздок надели, но я понял, что он просто для формальности, так как она к нему даже и не прикоснулась ни разу. Просто висит на моей голове и выполняет ту же функцию, что и ошейник у собаки.

В качестве пассажира выступил Дог, и, как он потом признался, это был самый странный и невероятный выезд в его жизни. И там же был и самый страшный момент. Это случилось на дороге среди холмов, уже на обратном пути к дому нас догнал, перегнал и обогнал мотоцикл. Уже будучи впереди, мотоциклист, неопределенного пола чувак в коже, шлеме и заклепках, вдруг газанул, отчего мотик отчаянно громко взревел, взвизгнул тормозом, приподнялся на заднем колесе, оглушительно выстрелил газом и, оставив мазок жженой резины на асфальте, унесся вдаль.

— Я думал, помру сейчас, худшего страха в жизни не испытывал, лошади же при таком событии, как внезапный выстрел, шалеют и несут, а этот… Соломон, даже и не вздрогнул, только ушки прямо поставил, глянул строго вслед мотоциклу, и шагает себе дальше, спокойненько и мирненько…


***


Тот первый выезд состоялся в октябре, к тому времени осень полностью вошла в свои права, все деревья, кроме тополей, стояли голыми, почти постоянно лил дождь.

В один из дней рано утром, еще затемно в полшестого пришла Лери. Я только что позавтракал и собирался подремать, погода была пасмурной и к прогулкам не располагала. Но пришла Лери со своими неунываемым оптимизмом и неиссякаемым энтузиазмом и веселым голосом подняла и побудила меня выйти в коридор, где меня ждали две корзины, которые повесили на мою спину, то есть на шлейку — сперва на меня надели шлейку наподобие тех, что надевают на очень крупных собак, а уже на нее повесили-пристегнули две корзины. Меня охватило радостное предвкушение чего-то нового, необычного, и я с готовностью вышел вслед за Лери на конюшенный двор, где меня ждал еще один сюрприз: Михаэль и Люпин. Здесь же стоял и Холмс. Хм, семейная прогулка? На мужчине рюкзак, в руке мальчика бидон.

За плечами Лери тоже рюкзак, все трое одеты по-походному, на всех сапоги, плотные штаны и яркие куртки с какими-то необычными широкими полосками на рукавах и спине, кажется, они называются светоотражатели… На моей шлейке тоже были такие полоски.

Ну что ж, мы пошли в лес, сначала в сосновый бор, что окружал придомовый участок, а дальше был другой, смешанный лес, лиственно-хвойный. Шли молча в полной тишине, только ветерок шуршал в ветвях да птицы подавали свои первые утренние голоса.

Возбужденно пыхтел пес, и радостно скакал мальчишка, распинивая копны палой листвы. Листья эти веером разлетались в воздухе и, смешно кувыркаясь, падали-планировали на землю. Желтые и красные, бурые и рыжие…

А вот пес залаял, до этого громко пыхтя, но молча сновавший туда-сюда челноком, он вдруг остановился и загавкал, отрывисто и хрипло. Лери, достав из ножен на поясе огромный нож, направилась к собаке, присела, отодвинула пса в сторону, срезала и подняла вверх приличных размеров гриб-боровик. Полюбовались на него, потом уложили в рюкзак к Михаэлю и пошли дальше.

Я, полный изумления и живейшего любопытства, все это с восторгом наблюдал и с жадностью впитывал все эти новые наблюдения и знания. И так потихоньку-полегоньку, притормаживая за грибочками, мы неспешно дошли до зарослей лещины. Вот тут у меня глаза и загорелись. Ветви скрипели и гнулись под тяжестью крупных и зрелых орехов, фундук называется, с меня сняли корзины, дали отмашку попастись поблизости, а сами люди приступили к сбору орехов. Ну, я, конечно, честно пасся вокруг, щипал травку, а сам нет-нет да подойду, подберу «удравший» орешек-другой, с хрустом расщелкивал, скорлупку выплевывал, а маслянистое ядрышко долго и смачно жевал.

Долго ли, коротко ли, но корзины постепенно наполнились до верха потрясающими, вкусно пахнущими орешками в смешной лохматой оболочке. И вот тут встала неразрешимая, на первый взгляд, проблема: как приторочить неподъемно-тяжелые корзины на высоченную, под два метра, лошадь? Да какие проблемы, Михаэль? Лежать, Соломон. Я, услышав приказ, опустил голову и понюхал лесную подстилку, здесь, что ли? Поколебался, ну она же мокрая… Потом улегся, Михаэль тут же подтащил первую корзину и пошел за второй, а Лери принялась приторачивать первую. Повесили, попросили встать, встал... Корзины грузно и тяжело осели, широкая подбитая нейлоном полоска шлейки ощутимо врезалась мне в спину…

Люди настороженно замерли, глядя на меня и ожидая каких-либо реакций и капризов с моей стороны. Я тоже замер, напряженно размышляя… О чем? О разном. О том, что лошадей обычно заставляют работать, ключевое слово здесь — заставляют. Заставляют, принуждают, а за отказ лошади работать её наказывают. Меня накажут, если я откажусь?
Пока я думал, Лери нашла способ меня отвлечь, она осторожненько подкралась ко мне и так же осторожно протянула под нос ломоть ржаного хлеба, который достала из своего рюкзака. Это помогло мне принять решение. Я аккуратно отщипнул кусок хлеба и с удовольствием прожевал, проглотил, потянулся за следующим, а Лери отодвинулась, я рефлекторно потянулся следом, шагнул, еще раз шагнул, добрался до вкусняшки, доел и дальше пошел без протестов. Потому что умный, понял, лучше добровольно поработать, чем через не хочу и из-под палки с защемленным железом языком.

Дома я получил большую и вкусную порцию ореховой смеси.

Естественно, это был не единственный поход, потом точно так же сходили за лесной рябиной. Еще был трехдневный поход с ночевкой за кедровыми орехами. Те дни накрепко впечатались мне в память: сначала был длинный дневной переход, потом остановились на ночь, развели костер, я стоял и осматривался. Мы пришли к лесному домику, деревянному и приземистому, по самую крышу заросшему травой, потемневшему от времени и непогоды. Возле него каменный очаг, в котором сейчас и полыхал костерок, над ним котелок с водой висит на рогульках. Конечно, уже стемнело и я не видел, куда мы пришли и зачем. Это стало видно только утром, когда рассвело и развеялся туман, а солнечные лучи капельками и брызгами заиграли в росе. Я давно проснулся и теперь с трепетом наблюдал, как сквозь туман проступают-проглядывают гигантские стволы могучих древних кедров. Деревья-великаны, мощные, прямоствольные, с широкими, кряжистыми лапами, земля вокруг усыпана огромными шишками и длинной хвоей.

Михаэль и Лери с помощью страховочных тросов забирались на кедры, сбивали наземь кедровые шишки, а потом подбирали-собирали-складывали в те же две корзины и рюкзаки. На это ушел целый день до самой ночи, так что пришлось и вторую ночь переночевать здесь, а на рассвете третьего дня мы отправились домой. Меня несколько раз останавливали, укладывали, снимали корзины и давали отдохнуть. Таким образом мы вернулись домой уже ночью, и спал я в деннике без задних ног, все-таки устал, несмотря на все уловки. Но это была… как сказать-то… Благородная усталость честного работяги, вот. А не та изнуряющая, сбивающая с ног, когда все кости ломит и плечи с крупом горят от ударов кнутом. Нет, здесь была другая усталость, когда чуть-чуть болит спина и горячо гудят ноги, когда для восстановления достаточно просто вытянуться на мягкой подстилке и расслабиться. А не та, когда и не знаешь, как лечь, чтобы больно не было и дожить до утра…

Кедровые орешки мелкие, ненамного крупнее семечек и в твердой, прочной скорлупке, но поразительно нежные, мягчайшие, и такие маслянисто-жирные… Мне они очень понравились.

Как я уже говорил, наша левада была отгорожена на довольно-таки обширной территории и от соседнего участка нас отделяла нейтральная полоса. А соседи у нас были — с двух сторон вдали за деревьями виднелись крыши домов, да и коровы с овцами, пасущиеся на дальних холмах, тоже явно не бездомные, а чьи-то. Это я к чему вообще? Да к тому, что Мери, рыжая беременная кобыла, повадилась убегать на соседний участок, это случайно выяснилось. Стою я во дворе конюшенном, Лери меня расчесывает и гриву в косички заплетает, зачем не знаю, ну вот хочется ей, я-то не против… Зашел мужчина, среднего роста, черноволосый и кареглазый, осмотрелся, кашлянул и робко обратился к Лери:

— Простите, фрау…

Лери кивает, мол, вижу, продолжайте.

— Кобыла рыжая — ваша? Не могли бы вы её забрать, пока она все розы не съела, у моей жены, простите, истерика…

— Ой-ей… — и Лери срывается с места, несется прочь.

Мне она никаких указаний не оставила, поэтому я без раздумий бегу за ней, вы же помните? Находиться рядом с ней — мой долг. Бежать пришлось аж километр, хотя и напрямик не короче… Это если огородами. Прибежали, Мери у парадного хода стоит, у вазонов с декоративными розами, вернее тем, что от них осталось. На крыльце зареванная женщина, красная и растрепанная, руки в боки.

Лери подошла к кобыле, погладила и дала команду «рядом», попыталась увести, но… Гормоны, гормоны, они у каждой беременной шалят, и не важно, кто ты — человек, лошадь или собака… Мери заартачилась, не хочет уходить, хочет розы доесть. Лери шипит:

— Уздечку надену, зараза, а ну марш домой!

Не знаю, что помогло, то ли интонация, то ли слово какое было понято, но Мери враз поумнела, отвернулась от останков розовых кустов и потрусила прочь, домой. Лери обратилась к соседям:

— Простите, ради Бога, она беременная, жрет, что найдет, а розы… Сколько они стоили? Я заплачу.

Она сунула было расческу под мышку, да только тут и сообразила, что денег-то она с собой и не взяла! Смутилась, а сосед сжалился:

— Да ладно, фрау, не нужно беспокоиться, потом заплатите.

— Да, конечно, простите…

И как, спрашивается, Мери сбежала? А просто, через изгородь перепрыгнула и все дела, благо там и прыгать-то некуда, полтора метра всего, а она в прошлом в конкуре участвовала и прекрасно помнила, как препятствия брать. Как говорится, профессию не пропьешь! А гормоны её совсем взыграли, все цветы с эфирными маслами объела в свободном доступе, что были, сирень, розы, подсолнухи поздноцветные, все, что смогла найти и что смогла достать.

Теперь вот землю жрать начала, вернее, глину. Нашла глинистый участок на берегу озера, так здоровенную ямищу выгрызла, и это несмотря на то, что Дог ей регулярно выдает порцию кальция и костную муку во все блюда добавляет. Но, видать, мало ей.

Мне было странно и любопытно за ней наблюдать, Мери и так-то ласковая, а тут и вовсе еще нежнее и ласкучее стала, ходит за всеми, кого увидит. И пристает, трется, лижется. Всех достала. Особенно Дога, конечно, он же чаще всех на улице появляется, а значит, и в поле зрения лошади чаще попадает. Ох, и престранное же зрелище... Дог, к примеру, коврик вешает, чтобы выколотить, а Мери подойдет к нему со спины, голову свою на мужское плечо положит, сама привалится и глаза закроет, дремлет стоя на живой подушке.

— Хозяйка, блин, её слишком много!

— Зануздай и запри в конюшне.

— Э-э-э… не-е-ет, потерплю, пожалуй. А почему она так себя ведет?

— Любит она тебя, Дог, любит. Так что радуйся, тебя любит лошадь.

— Она… молодая?

— Да, ей семь лет всего и это её первая беременность.

— То есть, простите? Но она два года здесь живет, как же так получилось, что она с пяти лет на пенсии?

— С двух лет она участвовала в скачках, два сезона проскакала, потом её в конкуре пробовали, год поучили, попользовались и вернули на скачки, ослабленную и замученную. Разумеется, в финале она пришла последней и тем самым подвела очень многих людей. Жокей с горя напился, и что-то взыграло в его пьяной башке, потому что дальнейшее не поддается пониманию — он схватил топор, прошел в конюшню и набросился на подлую кобылу. Он успел её два раза ударить, прежде чем на крики перепуганной лошади сбежались люди. Она была сильно покалечена, но её быстренько подлатали и продали в прокат, так как для скачек она уже не годилась. Так что повторяю, радуйся, Дог, тому, как она к тебе относится, ей от человека ой как досталось… Просто удивительно, что она нашла в себе силы снова довериться человеку.

— Понял… Я тоже её люблю.


***

В декабре выпал снег. Я его, конечно, и раньше видел, еще на конеферме когда жил… И потом, наверное, видел, просто это прошло мимо меня, мимо моего сознания, я тогда был больше сосредоточен на своей боли, на том, чтобы избавиться от железа во рту. И поэтому я мало обращал внимания на происходящие вокруг меня события.

А теперь, здесь и сейчас, я, можно сказать, по-новому увидел снег, теперь, когда мой взор ясный, не замыленный красным туманом боли, широко раскрытыми и ясными глазами я заново и по-новому смотрел на мир. Мир глазами свободной лошади и лошади домашней, прошу учесть, не дикой. Поймите меня правильно, я свободный, но домашний, а не дикий, и это очень большая разница.

Дикий и свободный, как вольный ветер, скакун… сколько пафоса и поэзии в этих словах. Казалось бы, все… все есть у дикого свободного скакуна: и воля, и ветер, и корма хоть зажрись, и воды хоть обпейся, и простора — бегай не хочу… и кобыл целый табун, хоть залюбись. Но дикий скакун беден умом, все, что он знает, это жрать и пить, любить кобыл и драться с жеребцами. Он делает свечку и вымахивает ноги, он здоровый и сильный, где-то смелый и отважный, а где-то непроходимо туп и глуп, и почти во всем, что касается человека, он — полный трус. Боится взгляда, голоса, запаха, кстати, не без оснований, они оба опасны друг для друга, человек для лошади и лошадь для человека.

Лери как-то сказала: лошадь — самое парадоксальное создание. Если человек хочет покорить лошадь, он получает смертельного врага, но отпусти его на волю, подари коню свободу — и получишь верного друга.

Итак, снег, декабрь... Девятый месяц моей свободы, первый снег в этом году, первый пушистый, белый и холодный. Я вышел из денника в паддок после завтрака и поразился. Все вокруг белое-белое, все-все белое: и луга, и горы, и леса. И воздух такой — морозный, льдисто-свежий.

И, ах, как здорово в нем кататься!!! Круто и классно, почти как в манеже на песке.

Так и прошло мое утро в паддоке. Все утро я то резвился, то просто стоял на одном месте часами, вдыхая свежий вкусный воздух. А потом мое счастье решило продолжиться прогулкой, потому что во второй половине дня, часам к четырем, Лери вывела меня на конюшенный двор, а Дог подкатил фиакр из каретного сарая. Запрягают они меня и между собой переговариваются:

— Так что там случилось?

— Не знаю, Дог, по телефону я ничего не поняла, а Люпин молчит и только ноет, что больше некого позвать. Ладно, вот съезжу сейчас и узнаю, зачем в школу вызывают и почему моего ребенка не выпускают от директора, подумаешь, подрался. Это же дети, они просто обязаны хоть раз в жизни подраться.

Лери села на облучок, уперла ноги в передок и легонечко коснулась кончиком шамбарьера моей холки. Знак подан и я, повинуясь ему, выруливаю фиакр сначала со двора, потом на подъездную аллею, а уже оттуда на дорогу Блицгертнергассе, улица Сада молний, или площадь, не знаю точно. Дорога среди холмов, вот что это для меня, и точка. Здесь Лери задает мне ритм, и я перехожу на кентер, ясно-понятно, торопимся куда-то… надо побыстрее.

Школа, в которой учится Люпин, похожа на каменную коробочку, длинный двухэтажный домик с белеными стенами, ну, это на первый взгляд, на самом деле это огромный спорткомплекс из зданий, переходов и бассейнов. Вокруг него лесопарк с кортом и стадионом, велодорожки, игровые и спортивные площадки…

Сейчас здесь тихо и безлюдно, повсюду лежит снег.

И мне, как ни странно, позволяется вкатить фиакр на школьный двор, Лери спрыгнула с облучка, подошла ко мне, взяла меня за морду и, почесывая лоб, сказала:

— Соломон, мне тебя нечем привязать, так что… полагаюсь на тебя, паренек, постой спокойно, ладно? Стоять. На месте.

Несколько раз повторив команду, она отошла и, поднявшись на широченное крыльцо, скрылась за дубовыми дверями. Первое время я напряженно смотрел на двери, ждал, когда она появится снова, но тут я вдруг услышал её голос. Он доносился из форточки окна первого этажа, я расслабился — все в порядке, Лери здесь, недалеко — и невольно прислушался к родному голосу:

— Ой, здрасьте, директор?

— Фрау… Гренкович?

— Да, я Валерия Гренкович, а вы господин директор Франкел?

Звук отодвигаемого стула, скрип:

— Здравствуйте, я Дерек Франкел, к вашим услугам. А теперь к делу, присаживайтесь... Ваш сын Люпин Рихард Гренкович и Дитмар Рафалов были задержаны при… кхм, проще говоря, мальчики подрались, притом свидетели утверждают, что г-н Гренкович набросился на г-на Рафалова с кулаками в ответ на некое оскорбление, и теперь мы пытаемся выяснить причину драки, чтобы вынести соответствующее взыскание и наказание, но мальчики молчат, как партизаны. Ни один не желает признаваться в своих проступках.

— Конечно, не желают, вы сами же не вчера родились и должны помнить, что тоже не признавались маме на её вопрос «кто украл конфетку?».

— Как у вас все просто, но с сыном разберитесь, растолкуйте ему, что дракой не решить проблему, а физический вред, нанесенный товарищу, может аукнуться и на нем тоже, не знаю, как отреагируют родители пострадавшего. Могут потребовать компенсацию.

— Не потребуют, они геологи и сейчас на Кавказе, по Казбеку лазают, а Дит с дедом живет. Вы же не скажете дедушке? Он старенький совсем.

— Фрау Гренкович, так мы с вами ни о чем не договоримся…

— Ну почему не договоримся? Договоримся! Я объясню сыну, что драться в школе нехорошо, что друга бить вообще свинство и настоящие друзья так себя не ведут.

— Что ж, ладно, мальчики, ступайте и помните, что впредь это недопустимо.

Нестройный хор мальчишечьих голосов:

— Да, директор Франкел.

Шаги, стук двери… и:

— Значит, соседушка?

— Ха-ха… Здравствуйте, соседка. Как поживает беременная лошадь?

— Отлично поживает, привет вам передает. И давно вы директор?

— Да не очень, я здесь временно, замещаю старого Краветцки, он вдруг на покой засобирался, а я… Короче, он с моим отцом дружил и считает, что я лучшая кандидатура на пост нового директора.

— Похоже, вам это не по душе?

— Нет... Понимаете, я же в Африку собирался, ребята команду собрали, должны были выехать в этом сезоне, но не сложилось: у одного жена забеременела, у другого теща большую перестановку затеяла, читай, ремонт с переездом, меня вот в директора забрили… Ну ничего, может, в следующем году получится съездить в Кению...

— Да, не повезло, но с работой директора вы вполне успешно справляетесь.

— Спасибо! Чаю?

— Нет, благодарю, мне пора вообще-то, у меня там лошадь не привязанная стоит.

— Фрау Гренкович, что значит — не привязанная? Вы что, с ума сошли? Вы на чем сюда приехали???

— Э-э-эм… на Соломоне, сосед.

— Простите.

— Ничего, но мне правда пора, Соломон ждет.

— До свидания.

Перевожу взгляд с окна на двери и только теперь обнаруживаю, что окружен детьми. Плотная толпа детишек кучей стояли вокруг меня и таращили свои глазенки и тянули ручонки, кто погладить, а кто лакомство мне под нос сунуть. Ну я и попробовал: конфеты разные, хлеб с чем-то, котлеты… Кто чем поделился.

Появилась Лери с мальчиками. Оба потрепанные, с распухшими носами и в синяках. Они забрались в фиакр, Лери на облучок.

Сделали небольшой крюк, завезли Дита домой, а потом я бодрой рысью двинулся дальше. Скоро будем дома, вот проедем сквер, а там и Блицгертнергассе недалече. Но в сквере Лери меня тормознула возле скамейки, спрыгнула и позвала сына:

— Иди сюда, садись, чего не поделили?

— А че он…

— А что он? Он что, так страшно обозвал тебя, что дальше уже и некуда?

— Да не меня!..

— А кого? Девочку? Так ты ж у меня рыцарь, оказывается!

— Хе…

— Не девочку? А кого? Люпин, ну хватит уже из меня жилы тянуть!

— А пусть не обзывается навозной девочкой!

— Ого! Так ты за маму заступился. Спасибо, очень благородно с твоей стороны, но знаешь что?

— Что?

— Это не оскорбление, Люпин, подумай, твой друг что имеет в виду? Он полагает, что раз я лошадница, то, значит, я в навозе копаюсь, конюшню чищу, так? Но ты сам-то знаешь, что это не так, так где же тут оскорбление? А?

— Но, мама… Все равно он не имел права так говорить!

— Как бы он сам не стал навозным мальчиком…

— Что? А-а-а… Ага-а-а…

— Держи, тележку мороженщика видишь? Во-о-от, сбегай, возьми три порции, две на свой выбор и один рожок самый большой, какой найдешь.

Осчастливленный мальчишка ускакал за мороженым, я проводил его взглядом, стоя на дорожке рядом со скамейкой, мимо шли люди, спотыкаясь при виде…

Ни я, ни фиакр особого изумления не вызывали, лошадь, запряженная в фиакр, вполне обычное явление на улицах Зальцбурга, Вены и Инсбрука. Просто мимолетный, равнодушный взгляд, брошенный вскользь на гнедого шайра, почти сразу возвращался обратно, цепко и внимательно впивался в упряжь, в весьма необычную, нестандартную упряжь, затем взгляд перетекал на голову лошади и застревал…

Недоуздок, простенький такой ремешочек, круговой недоуздочек и ни малейшего намека на узду.

Я прямо видел, как у них мозги кипят. Непорядок же, на улице, в общественном месте стоит разнузданная лошадь, это — с одной стороны, а с другой… Так ведь и повода для паники нет! Лошадь спокойно стоит, мороженое жрет, причем вафельные рожки ребенок держит, в обеих руках: один — перед мордой коня, другой сам обкусывает. Рядом тётя взрослая сидит, спокойная, тоже мороженое жр… кушает. Все под контролем? Да, все под контролем, так что запомним это событие получше и внукам расскажем.