Страница 17 из 19
Вначале поселились в приземистой избушке промышленников, слегка подновив ее и обустроив кое-каким скарбом, перенесенным из ладейки. И до конца лета ловили рыбу: сельдь и палтус солили в глубокой яме, а тресковые тушки сушили на берегу. Кое-что из заготовленного удачно продали поморам, возвращающимся к осени домой, часть рыбы оставили себе на зиму и еще одну часть отдали самоедам. С приближением холодов и льдов ладейку вытянули воротом на берег и подложили под днище городки. Сами поселились в большом становище самоедов в одном из котов гостеприимного Поавилы-Выхчи. Жилище их было устроено из кривых жердей лапландской березы, из китовых ребер и позвонков, снаружи обшито берестой и тщательно выложено кусками дерна. Таков кот – с кострищем посередине и с дымовым отверстием наверху. Ели то, что ели лопари: рыбу и оленину. И одевались в лопарское, и говорили на их языке. А когда впервые увидели празднество лопарей и их танцы, когда услышали их песни, поверили тому, что все лопари немного колдуны. Рождество Христово россияне справляли просто: вышли из душного кота наружу, бросились в глубокий снег и лежали молча, навзничь, друг возле друга, и следили за мерцающими в небесах сполохами сияния.
Было однажды, подходили к становищу финны из верховий Иоканги, хотели забрать у лопарей оленей и рыбу. Держали те финны в руках большие кривые ножи. Лопари очень испугались и страшно закричали. На этот крик вышли из жилищ россияне. А были они все к тому времени заросшие черными и русыми бородами, одетые в шкуры – ростом большие, много больше лопарей, и видом грозные; но инок Хрисанф был самый большой и выглядел самым грозным, ибо его черная с проседями борода начиналась от глаз. Финны не решились напасть на становище и ушли. А россияне еще ходили за ними по следу и в одном месте настигли их, и стреляли в них из пищалей-ручниц – опасались за ладейку. Никого из тех финнов не задели – крови не видели на снегу, – однако нагнали на них премного страха и наладили грабителей в дальний путь. Лопари очень радовались и благодарили россиян за защиту. Говорили, что раньше, когда они ставили свои берестяные жилища по берегам реки Колы, к ним часто приходили финны и мурмане и многое забирали: оленя, шкуры, рыбу, собак, женщин, моржовую кость. Тогда лопари Поавилы-Выхчи перенесли свое становище на реку Печенгу к русскому монастырю и там из рук Трифона, доброго пастыря, приняли православие. Но все равно приходили грабить их чужие люди: то финны, то мурмане – сами ленились промышлять, не имели своих котов, забыли своих жен, искали легкой жизни, бродили там, куда ноги несли, и кормились от грабежа. Обходили стороной русский монастырь и ломали жилища саамов. Принуждены были бежать саамы на восток, на родину Поавилы, на речку Выхчу. Здесь воли было больше, но меньше корма оленям. Однако и сюда добрались недобрые люди, стращали ножами простодушных лопарей. Теперь радовались лопари – не скоро вернутся грабители.
Пришла весна, и с ней – туманы. Ветры утратили свое постоянство, началось брожение льдов. На побережье снова появились рыбаки. Эти – самые первые – приходили на Мурман посуху, через всю лапландскую тундру, через горные гряды.
Наконец, в месяце мае льды оторвались от берегов и скрылись в океане. Долгой вереницей потянулись с юго-востока поморские суда. Промысловики оседали в своих излюбленных местах; учитывая ветер, вели ловлю: ветер с моря – рыба к берегам. Поавила-Выхча прощался со своими гостями. Россияне прикатили лопарям бочонок кемлянского вина. От того бочонка все становище гуляло два дня. Звали россиян обратно в гости, желали им тихой воды и скорого возвращения…
Весь Мурманский берег прошли за несколько суток. Он был почти прям, был однообразен: холмы, скалы, мелкие порожистые речки, пятна не растаявших снегов, одинокие становые избушки и целые селения промышленников… Вблизи устья реки Колы им встретился челнок с четырьмя государевыми служилыми людьми. Те приказали спустить парус и спросили, кто владелец ладейки и куда держит путь. Месяц ответил им, что он купец, торгующий солью, и идет к Печенге, к монастырю. Тогда государевы люди спросили, нет ли на судне кого из посторонних и не просился ли к ним кто-нибудь на Мурманском берегу. На это Месяц сказал, что поднимались к нему на борт лишь продающие рыбу.
Здесь люди государевы предупредили:
– Стерегитесь, в округе полно беглых. Никого к себе не пускайте. Голову отрежут, имени не спросят. Беглые – дрянь-народ!…
Потом четверо служилых переговорили между собой и захотели на всякий случай осмотреть груз. Но инок Хрисанф сказал им оставаться на местах:
– Откуда нам знать, не есть ли вы те самые беглые! Государевы люди рассмеялись:
– Ваш поп любит пошутить… – и они ухватились руками за борт ладейки.
Но тут из-за спины Хрисанфа появились Михаил и Фома, братья, с пищалями-ручницами наготове. А Самсон Берета взялся за багор.
Тогда те четверо в лодке опять рассмеялись и показали Хрисанфу грамотку, в которой означалось, что они именно те служилые люди, за которых себя выдают.
Двоих из них пустили на борт и показали им шесть мешков строгановской соли. На этом расстались.
Когда лодка была уже далеко, Михаил и Фома спрятали ручницы и спросили, не их ли это разыскивают. Но Копейка выразил в том сомнение; он сказал, что здесь, на Коле, проживает множество ссыльных – царь Иоанн присылает их десятками. И часто бегут отсюда люди – их разыскивают. Однако же редко кому удается совсем убежать: сосланные не знают моря, не знают Мурмана – и они либо приходят чуть живые обратно в Колу, либо погибают. Кому-то, может, и посчастливилось уйти с финнами или лопарями, кому-то показался недалеким путь до соседней Норвегии – кормчий сказал, что о том он уже толком не знает…
Теперь внимательнее всматривались в берег. И на одном мысу действительно заметили нескольких человек, которые при их появлении бросились прятаться среди камней. Копейка подвел судно к мысу так близко, насколько мог, и тогда с ладейки все рассмотрели некое подобие плота, на котором эти люди намеревались перебраться на другой край бухты. Плот, брошенный у прибоя, бился о камни и расползался на глазах. Плыть па нем можно было, пожалуй, лишь к собственной погибели, а надеяться на него могли лишь люди, доведенные до крайнего отчаяния.
Подобрали этих людей, узнав в них и собственную участь, и поразились их виду: жалкие, почти совсем обнаженные, с разбитыми о камни ногами, истощенные до страшной худобы – куда уж было им кого-нибудь резать, поднес бы им кто ложку ко рту… Было их четверо: Илья и Корнил из Поволжья, Авдей из Рязани и Нисфед – смоленский. Сутки отлеживались они в трюме на оленьих шкурах, чашку за чашкой поглощали сваренную для них Хрисанфом уху, а когда ели хлеб, не обронили ни крошки. Ладейка же тем временем подходила к устью реки Печенги. Иван Месяц спросил этих беглых, здесь ли их высадить или, может, на обратном пути, где-нибудь поближе к становищам лопарей. Но беглые взмолились, просили не оставлять их здесь, так как они еще были очень слабы и боялись возвращаться обратно. Они обещали заплатить молодому купцу, если он доставит их в Норвегию; они знали, что на норвежском побережье живет много русских, и среди них они рассчитывали найти спасение от длинной Иоанновой руки. Чем они собирались платить, одному Богу известно. Месяц же сказал, что платы с них никакой не требует, и обещал им помочь. В монастыре выгодно продали соль, в которой он очень нуждался, ибо братия, как и все на Мурмане, занималась рыбным промыслом. Еще побыли на литургии и, приняв святое причастие, снова вышли в море.
Скоро за Печенгой пошла норвежская земля.
Берег здесь был ниже, чем в Лапландии, отлогий, зелен травами и только у самой воды скалист. Кое-где встречались чахлые перелески. Один за другим чередовались заливы и неглубокие фьорды; плаванье шло от мыса к мысу. Было низкое небо, затянутое облаками, и темно-серое угрюмое море. Дул хороший почти попутный ветер.
Время от времени видели на берегу жилье: в одних местах это были знакомые уже саамские коты, в других – низкие бревенчатые дома с кровлями, выложенными дерном. Встретили и русские избы – селения поморов, которых, на удивление, оказалось тут немало. Возле этих селений приметны были церковки с православными крестами. Копейка сказал, что россияне-поморы живут в Норвегии из поколения в поколение, как на родине: и рождаются здесь, и женятся, и хоронят умерших. Кормятся преимущественно от меновой торговли. Привозят норвежцам хлеб, соль, лес, а увозят отсюда рыбу. И все остаются довольны; понимают, что друг другу нужны. Многие даже роднятся: норвежцам нравятся русские девушки, а россияне сватаются к норвежкам. Разница в вере не останавливает их: когда в сердце поселяется любовь, то и вера, и надежды подчиняются ей.