Рембрандт

– Здорово ты их помучил. И они тоже тебя порядком изводили.

– Меня? – удивляется тот, который на кушетке. – И не бывало! Я заставлял их позировать, я не давал им времени для того, чтобы отдышаться. Можно сказать, я попил их кровушки.

– На это ты был мастер.

– Я был мастак работать. А не просто был мастер. Не всякий мастер – мастак.

– Пожалуй. – И старичок на стене противно хихикнул.

«Хирургическая гильдия шагнула в бессмертие»

За завтраком Лисбет выглядела бледной.

– Нездорова? – справился брат.

– Плохо спала… Уже прошел год, как мы без отца.

– О том же думал и я, – сказал Рембрандт. – А еще я думал вот о чем: Адриан давно не пишет писем.

– Антье писала…

– Это само собой… Но ведь Адриан молчит. Может, обидели мы его?

– Ему тяжко с Герритом.

– Я у них в долгу. Неоплатном. – Рембрандт, помолчав, добавил: – Вот покончу с гильдией – поедем в Лейден. С подарками. С хорошими. У нас будут деньги. Они порадуются вместе с нами.

Лисбет упрекнула брата:

– Ежели ты станешь тратить деньги на эти восточные безделушки – мы никогда не вылезем из нужды.

Она имела в виду двух фарфоровых Будд китайской работы.

Рембрандт расхохотался:

– Ах, ты про них, Лисбет? Мне их по дешевке достал Эйленбюрг. Прелестные статуэтки! Просыпаюсь утром и – гляжу на них. Очень забавные.

– А сорок флоринов?

– Сорок? – Рембрандт продолжал смеяться. – У меня их будет много, Лисбет. Дай только покончить с гильдией хирургов. Кажется, я напал на золотую жилу. Золотую в смысле славы. Вот увидишь – обо мне заговорит весь Амстердам.

Лисбет помолчала.

Завтрак продолжался. Но недолго: Рембрандт вдруг заторопился.

– Вот-вот должен появиться доктор де Витте, – сказал он и выскочил из-за стола.

Господин де Витте вошел в мастерскую оживленный, шумный. Тут же опрокинул табуретку с банками красок.

– Господин ван Рейн, я неловок, – сказал он громко, – но у вас довольно тесно.

– Ничего, – сказал Рембрандт, – пусть вас не смущают эти баночки. Фердинанд Бол – кстати, познакомьтесь – быстро заполнит их. А что до тесноты – вы правы, доктор. Но скоро у меня будет большая мастерская…

Когда это «скоро»? Бол удивленно глянул на учителя, но тот был невозмутим и подчеркнул, что мастерская будет «просторной и красивой».

– Так куда же встать? – спросил де Витте.

– Вы торопитесь?

– Не особенно. Чума вроде кончилась. Простуды стало меньше. – Доктор задорно вскинул голову, словно один победил и чуму, и простудные заболевания. И признался: – Я никогда не позировал, господин ван Рейн. Как долго это будет продолжаться?

– От одного часа до двух месяцев, – всерьез ответил Рембрандт.

– Вы, конечно, шутите…

– Спросите господина Бола.

Бол подтвердил слова учителя, от себя прибавив еще две недели.

– О боже! – воскликнул ошеломленный доктор. – Ведь вы таким манером изведете и себя и нас.

– Когда вы лечите больного, ограничиваете себя временем?

– Как вам сказать?.. В общем-то нет. Ибо болезнь сама не всегда уверена в своем течении.

Рембрандт поставил небольшой холст на мольберт.

– Так вот, господин де Витте, – сказал он, думая совсем о другом, – это мое занятие тоже вроде болезни.

– Любопытно, – произнес доктор, шаря взглядом по стенам.

– Я попрошу вас сесть на ту скамью, облокотиться обеими руками на стол и смотреть на эту вазу. Вообразите, что перед вами труп. А труп лежит на анатомическом столе.

– Надеть шляпу или без шляпы?

– Попробуем без шляпы, – сказал Рембрандт и взял палитру из рук Бола. – Свет никуда не годится. Но попробуем и так… Господин де Витте, я прошу вас чуть податься вперед. Всем корпусом.

И положил на полотно первый мазок. Чуть небрежно. Но в полную силу…

На следующий день доктор де Витте встретил в узком коридоре хирургической гильдии доктора Хартманса.

– Вас мне и нужно! – воскликнул он. – Вы, кажется, сегодня собираетесь позировать художнику?

Доктор Хартманс подтвердил, что, согласно уговору, он сегодня будет в мастерской ван Рейна.

– Поздравляю вас, Хартманс! Выпейте чего-нибудь покрепче, потому что предстоят трудные часы.

– Что так? – Доктор Хартманс улыбнулся, приготовившись услышать нечто из уст энергичного и всегда немного приподнятого де Витте.

– По-моему, мы здорово влипли.

– То есть? – Доктор Хартманс не понял, о чем речь.

– Значит, так: являюсь я собственной персоной к нашему мастеру и говорю, что я такой-то. Принимает очень учтиво, сажает на скамью и тут – начинается! – де Витте прижался к стене и захохотал. – То есть началось такое, что я даже за малой нуждой сходить не мог.

Доктор Хартманс чуточку озадачен, но никак не возьмет в толк, о чем все-таки речь и что так рассмешило доктора де Витте.

– Доктор де Витте, насколько понимаю, речь идет о сеансе…

– Вот-вот, именно! – и де Витте продолжал хохотать.

Волей-неволей и доктору Хартмансу пришлось переключиться на игривый лад.

– Надеюсь, – сказал он смеясь, – вы не опозорились?

– Кое-как удержался.

– А он?

– Кто он?

– Господин ван Рейн.

– Он был как зверь. Рычал у мольберта и рисовал.

– С чего это рычал? Он же не настоящий зверь.

– Нет, нет, настоящий! – Де Витте замахал руками. – По-моему, он натурально рычал. Он мазал, мазал кистью, пока не перемазал дюжину полотен. А может, две. И сказал, что в следующий раз мы продолжим. Я не стал спорить, бросился вон из дому, пока не лопнул мой мочевой пузырь. Вот ведь какие дела!

– Ну знаете, господин де Витте, вы рассказали все-таки не о самом страшном… Этюды вам понравились?

– Какие этюды?

– Ну, красочные рисунки.

– Ах, вот оно что! Они называются этюдами?

– Представьте себе! Они понравились вам?

Доктор де Витте перестал подпирать стенку, отдышался и сказал после некоторой паузы:

– Я видел на холстах или картинах некоего господина, безобразно напоминавшего меня.

– Почему же безобразно?

– Не знаю. Об этом надо спросить господина ван Рейна. Одна щека заляпана одним цветом, другая – другим. А вот одежда хороша – почти как живая. И спасибо – я остался живой. А вот еще раз такое едва ли переживу.

– Вы просто непоседливы и слишком кипучи, – сказал доктор Хартманс. – Я уверен: все обойдется.

– Посмотрим, что скажете вы завтра, доктор Хартманс!

Разговор в Амстердаме. Рейксмузеум. Апрель, 1984 год.

— Господин ван Тил, заказ хирургической гильдии, по-видимому, был важным заказом…

– Да, разумеется. Не говоря уже о том, что заказ сам по себе был престижным в высшей степени, особенно для молодого художника, недавнего провинциала. Он давал возможность некоторое время жить безбедно и получать новые заказы. Вместе с достатком приходила и слава. Документов той поры сохранилось очень мало, однако можно смело утверждать – и об этом говорят сами работы, – что Рембрандт отнесся к заказу врачей весьма ответственно. Обычно он делал множество этюдов, прежде чем приступить к компоновке группового портрета. Классики, как правило, были привередливы. Позировать им приходилось подолгу. Это было утомительно, особенно тогда, когда художник попадался самоотверженный, работающий не только за деньги, но и на совесть, чувствуя ответственность перед коллегами по цеху.

– Это была большая по размеру картина. Немножко округляя, сто шестьдесят три на двести семнадцать сантиметров…

– И не только по размерам. Размеры соответствовали содержанию. Портрет был групповой. Первый для молодого художника. Требовались не только талант и мастерство, но и огромное трудолюбие. Рембрандт, несомненно, понимал, что на карту поставлено очень многое, если не все. Понимали это и Гюйгенс, и Тюлп. Тюлп верил в молодого художника… Искусство всегда нуждается в покровительстве в хорошем смысле слова. Доверие к мастеру – великая вещь.