Час пик

Я слушал все это с опущенной головой, даже не пытаясь возражать: в тоне Май была искренность, а в словах — убедительность. Рука, которая, как я надеялся, поддержит и спасет меня, показала мне издалека кукиш полным презрения жестом.

— Почему же ты не порвала со мной? — спросил я убитым голосом.

— Да потому же, почему и ты поддерживал эту связь, — она пожала плечами. — Мне с тобой было неплохо в постели… раз в неделю. Конечно, до поры до времени, пока я не полюбила бы кого-нибудь по-настоящему.

Она взглянула на часы и спохватилась.

— Уже поздно. Меня ждут.

— Кто? — спросил я неожиданно для самого себя.

Ответа не последовало. Мая откинулась назад и оперлась локтями о большую подушку. Халат ее, вероятно случайно, снова раскрылся. Полная, теперь уже наконец свободная грудь победно вздымалась. В глазах Маи появился недобрый блеск.

— Не такой ты меня всегда хотел, Кшись, не правда ли? — спросила она с иронией.

Я взглянул на нее с ужасом и, превозмогая боль, бросился на лестницу так стремительно, точно уже воочию увидел ад.

Я плелся по улице, опустив голову. Еще несколько часов назад я был убежден, что со всех сторон окружен людьми. Теперь мои руки хватали пустоту. Мое новое тельце отчаянно дрожало. Лавина, низвергнутая диагнозом профессора, с грохотом неслась вниз, сметая по дороге все мои постройки.

Ноябрьский дождик обволакивал густой влагой. Мой взгляд теперь обострился и примечал на улице все, чего не видел прежде, в той, минувшей жизни, промчавшейся в ускоренном темпе. Люди брели по слякоти, торопясь домой, в рестораны или кино. Я искал их взгляда, но они не смотрели на меня, а, толкнув, скороговоркой извинялись. Большой город порождает равнодушие, и контакт между людьми ощущается единственно лишь в том, что они толкают друг друга. Если незнакомые люди встречаются в джунглях, тайге или пустыне, они бросаются друг другу на шею: там человек человеку брат.

Вдруг взгляд мой задержался на идущей впереди парочке. Парень, обнимавший девушку за талию, с наглым видом жевал торчавшую в уголке рта сигарету. Ему было лет семнадцать, этому зеленому юнцу, изображавшему из себя взрослого, и он, наверно, был неучем и онанистом. А его девушка была моя дочь Эва. Они щеголяли своей преждевременной свободой и нарочитой развязностью. Я сразу же увидел в этом пареньке себя — пятнадцатилетнего юнца с сигаретой «Пласка» в уголке рта. Я тоже тогда уверенно обнимал какую-нибудь девчонку из лицея. Это воспоминание и самозванная подмена, где вместо меня был чужой мальчишка, да еще с моей дочерью Эвой, бессовестно подставившей ему свое уже зрелое тело, кольнули меня в самое сердце. Меня поразило столь явственное, физически ощутимое перемещение поколений.

Я ускорил шаг, чтобы опередить их, и меня тут же резануло в паху. Неприязнь к дочери из-за этой ее, по моему мнению, преждевременной сексуальной зрелости мгновенно растаяла. Эва заметила меня, и лицо ее выразило изумление: она никогда не видела меня в одиночестве гуляющим по улицам, я всегда мчался куда-нибудь на машине.

Ловким движением она высвободилась из объятий онаниста и что-то шепнула ему. Я показал ей жестом, чтобы она шла за мной. Изумившись еще более, она что-то сказала пареньку и подошла ко мне.

— Что случилось? — дерзко спросила она.

Впервые за последние годы я видел ее днем на улице так близко. Глаза ее, под которыми легли синеватые тени, сверкали недобрым блеском, круглое личико было бледным. Я смотрел на это лицо, заново открывая его, и в душе моей затеплилась слабая надежда.

— Что случилось? — нетерпеливо повторила Эва.

Я быстро оглянулся вокруг и, увидев неподалеку кафе, потянул ее туда. Она шла, держась суховато и настороженно. Близилась обеденная пора, и столики освобождались один за другим. Втащив Эву в темный угол, я заказал две чашки кофе.

— Что случилось? — еще раз спросила Эва. — Получил двойку за поведение?

Я пропустил эту колкость мимо ушей, так как почувствовал, что за дерзостью Эвы кроется тревога.

— Ты не должна позволять обнимать себя на улице, — сказал я, хотя именно этого и не хотел говорить.

— У меня нет постоянной свободной хаты, как у тебя, — порывисто ответила она, но тут же опустила глаза.

Наглость боролась в ней со стыдливостью. Вчера я, конечно, немедленно осадил бы ее, ныне это меня уже не задевало.

— И слава богу, что у тебя нет хаты, — засмеялся я. — А то вон твоя подружка Ася в подоле принесла.

— Ну, для этого-то мне хватит нашей хаты!

— Что это значит? — ужаснулся я.

— Я могу пользоваться хатой, пока вы на работе, — деловито пояснила Эва. — Но ты-то ведь мне не отказал бы, дал бы денег на аборт, правда? Это ведь не должно оскорблять твоей идеологии?

Надо было возмутиться, но это у меня не получилось. Эва хотела разозлить меня, и то, что я не реагировал на ее слова, удивило ее. Она все сильнее, хотя и осторожно, стала нажимать на больные места, стремясь все-таки вывести меня из себя.

— Эва, зачем ты рисуешься? Хочешь убедить меня в том, что вульгарность — твоя идеология? — мягко спросил я.

— А твоя идеология? Не кради общественного имущества и не гневи начальства своего? Знаю я твою идеологию! — язвительно заметила она. — А может, ты предложишь мне что-нибудь получше?

Я смотрел на нее с изумлением. До сих пор нам как-то ни разу не случалось говорить вот так, серьезно, и я неожиданно нашел в ней достойного спорщика. Но не это мне было нужно сейчас.

— Мне нечего тебе предложить, кроме того, что ты можешь найти в любом учебнике, — ответил я. — Да и эти-то принципы трудно осуществить.

— Я знала, что ты соглашатель, — вздохнула Эва.

— У тебя много времени впереди, Эвочка, — сказал я и заметил, что моё ласковое «Эвочка» поразило ее. — И ты наверняка найдешь, за что бороться… А может, ты создашь что-нибудь новое? Я свои лучшие годы упустил и никогда уже не смог наверстать их.

— Наверно, поэтому ты и пытаешься все время жить двойной жизнью, — фыркнула Эва.

Все в этой девочке было настроено против меня. Она продолжала шпынять меня, и рассчитывать на примирение было трудно. К тому же боль в животе резко усилилась, надо было переждать приступ. А может быть, сказать ей обо всем? Ей одной?

— Послушание никогда ни к чему хорошему не приводит, — добавила Эва. — Послушание — это смерть.

— У тебя есть свое собственное средство улучшить мир? — спросил я, когда боль немножко отпустила.

— Каждый из вас только и норовит получше устроиться в жизни.

— Разве я так уж хорошо устроился?

— Ну… наверно, так, как тебе хотелось. Но я тебе не завидую.

Я не ответил и, пытаясь выиграть время, начал медленными глотками пить кофе, хотя мои бедные кишки не следовало заливать даже этой лишь напоминающей кофе бурдой.

— Тебе надо сначала получить аттестат зрелости, — сказал я поучительно, ибо больше ничего не смог придумать.

Ее горящие враждебные глаза лишили меня какой бы то ни было надежды. Она знала обо мне все.

— Да уж я знаю, что от тебя ни одного дельного совета не дождешься, кроме этой своей фразочки «Смотри, не схвати двойку!» — презрительно ответила она. — Ты и сам-то в гнусном положении.

— Откуда ты знаешь?!

— В тебе форма уже давно преобладает над содержанием! Там, где надо, ты послушен. Ведь тебе тоже ставят отметки.

— Всем ставят отметки, — согласился я.

— Я так и думала, — вздохнула Эва. — Просто ты теперь в старшем классе и уже привык к этому.

— Как раз сейчас я перешел в самый старший класс, — с грустью сообщил я. — И уже не нуждаюсь в аттестации.

Она впервые посмотрела на меня серьезно. Наши глаза встретились.

— Должно быть, тебя что-то здорово долбануло, если ты вдруг со мной заговорил. — Эва была беспощадна.

— Долбануло. Прости меня, Эва. Я не был хорошим отцом.

— И не был хорошим мужем. Но мы с мамой пережили это. Впрочем, хороших отцов становится все меньше, так что на это нечего рассчитывать. Каждый теперь занят лишь своими делами и бегает вокруг них, как кобель вокруг суки. Сплошная всеобщая беготня.