Страница 16 из 122
- Видишь - спит. Он же не может врать.
- А если не может врать, значит, он во сне говорит? Ну, ребята, чувствую - придется на него пахать. Если и во сне не спит, пасёт нас, вот уж запряжёт так запряжёт.
- Я опять проснулся, - сообщил лежачий поэт, опять садясь на полу. - Слушайте: И откуда взялась Астана? И откуда вся эта страна? Ещё: Не хохлам с караимом володеть нашим Крымом. Еще: И тут уж пиши, не пиши - стреляли в царя латыши. И ты позабыть не смей - командовал ими еврей. - И опять заснул
- Под утро меня посещает идея: пора уже нам побеждать иудея.
Под такие и им подобные словоизвержения я засыпал. Засыпал не с чужой, а со своей мыслью: уезжать! Другой мысли не было. Пока не спятил, надо бежать. Ничего себе, завёл домик среди снегов. Боялся не заснуть, но и эта ночь, как и предыдущая, с трудом, но всё-таки прошла. Удымилась в пропасть вечности, а вот и новый день, летящий из будущего, выбелил окна, осветил пространство душной избы и позвал на волю.
ДЛЯ ПАМЯТИ ИЛИ ДЛЯ ЖИЗНИ?
Очень приятно было на улице. Так легко и целебно дышалось. Так ро-зоватились румянцем восхода убелённые снегами просторы, так манила к себе туманная стена седого хвойного леса, что подумалось: ладно, успею ещё уехать. Этих друзей попрошу удалиться в их музей, сам поживу. Ещё же и красный угол не оборудовал, живу без икон, прямо как таманские контрабандисты. "На стене ни одного образа - дурной знак", - как написал о них Лермонтов. Эти же у меня, я так их ощущаю, люди приличные. Хотя уже, конечно, становится с ними тяжело.
Решил обследовать двор дома. Пока артель дрыхнет, храпит и хрипит, и не требует утреннего лекарства. Опохмелю и сообщу: "Вот Бог, вот порог".
Бывшие хлева я обследовал и нашел их заполненными навозом. Мелькнуло внутри - весной пригодится. То есть не случайно же эти слова проговорились кем-то внутри. Значит, душу мою уже что-то здесь держало. То есть захотелось и весной тут быть. А где весна, там и посадки, а где лето, там и уход за грядками, а там уж и подполье заполнено, и зимовать можно.
За хлевами был обширный сарай. Замок на дверях легко разомкнулся. Внутри огляделся, снял с окон фанерные щиты, стало светло.
Было в сарае полно всякой всячины, тутти-кванти, в переводе с итальянского. Но никакие итальянцы не смогли бы объяснить назначение и применение хотя бы десятой части здешних вещей. Мне же, потомку крестьян, находки говорили о многом. Включилась уже не своя память, а какая-то родовая, генетическая. Вот например, не пользовался же я таким инструментом - выгнутой, заострённой полосой железа с рукоятками по бокам. Но сразу понял, как с нею обращаться. Вдруг откуда-то со дна сознания всплы-
ло и название инструмента - шерхебель. Были тут и рубанки, и пилы, и топоры с ухватистыми топорищами. Металл топора звенел, когда я ногтем щелкал по нему. Ах, захотелось срубить хотя бы баньку. Что ж я, не безрукий же. Рукоятки инструментов, отглаженные прикосновениями, ухватками хозяев, просились из темницы сарая на свет, звали к работе. Что-то стукнулось, упало сверху. Это напомнила о себе как бы ожившая фигурка лошадки, ещё совсем новая. Ею, видно, не успели наиграться, и ей тоже хотелось радовать людей.
В углу стояли самодельные лыжи. Взял их, провел ладонью по гладкой скользящей поверхности днища. По бокам днища были проделаны ровные углубления, сделанные рубанком - дорожником. Опять же и слово пришло в память - дорожить. Дорожить тес для крыши, то есть делать на досках желобки для стока воды. Широкие, прочные лыжи - залюбуешься. С толстыми кожаными петлями. Для валенок. И валенки тут же стояли. Специально немножко попачканные дегтем для того, чтобы отогнать моль.
Вынес лыжи во двор, выбил валенки о косяк и вернулся в сарай. Да, тут было все, чтобы изба и ее хозяева находились в жизненной независимости от любой действительности. Конская упряжь, хомуты, дуги, чересседельники, седелки, плуги, а к ним предплужники, даже и такое ископаемое было, как безотвальная деревянная соха, бороны. Вдруг слова из крестьянского обихода всплыли со дна памяти и радостно ее заполнили, дождавшись счастливого дня. Скородить, лущить, настаивать стог, волокуша, метать вилами - тройчатками, лен трепать. Тут и ручная льномялка стояла, а у боковой стены ткацкий стан, даже кросна у него были в исправности, на валу была намотана нитяная основа для тканья половиков. Садись и тки, пристукивай бердом. Мешки около были набиты куделью. На стене, на деревянном колышке ждала пряху раскрашенная прялка. Снимай, ставь на широкую лавку у окна, садись и пряди. В щели стены были воткнуты раскрашенные полосатые веретена. Сколько они отжужжали, как трудолюбивые пчелы? И зажужжат ли ещё?
В сарае вдруг посветлело. Это сквозь грязное, тусклое оконце проник солнечный луч, сделавший оконце золотым. Луч в пространстве сарая серебрился от пыли.
Огляделся. Да, праздных вещей и предметов тут не было. Детская лошадка говорила о труде на пашне и о радости дороги, кукла, завернутая в одежду из лоскутков, - о будущем материнстве. Сравнить ли её с нынешней продукцией для детей, с куклой Барби, этой мини-проституточкой, которая требовала покупки всё новых и новых нарядов, причем только для развлечений: для бала, верховой езды, гольфа, курорта, путешествий с бой-френдом. Нынешний детский мир завален вещами, совершенно лишними для человека. Лишними, но забирающими и внимание, и время.
В сарае всё было совсем не музейное, рабочее, всё то, что кормило и поило и одевало предков нынешних глотателей химической пищи в американских обжорках. Но до чего же легко оказалось обмануть этих потребителей. Конечно, для любого нового поколения дедушки и бабушки и даже и мамы и папы кажутся устаревшими, но почему же нынешние не зададут себе простой вопрос: если жизнь была у старших такая, какой её показывают демократы, то есть страшной, полной лишений, стукачества, голода и холода, страха, мордобоя, измен, издевательства, то что же тогда дедушки и бабушки вспоминают эту жизнь с радостью, со слезами благодарности? В чём тут дело? И теперешняя демократическая чернуха и мерзость радио, экрана, печати не вызывает ли ещё один вопрос: что ж вы, демократы, всё врёте про наше Отечество?
"Бедно жили, а жизни радовались, друг дружку тянули, пропа'сть никому не давали. На работу с песней, с работы с песней. А праздник придёт - босиком плясали". - Вот ответ моей матери рабы Божией Варвары на теперешнее очернительство недавнего прошлого России.
И конечно, воспоминания о матери открыли для взгляда старинный резной оклад для иконы, помещенный над дверью. Но вот беда - самой иконы не было. Пообещав себе на будущее перенести оклад в красный угол
и найти или купить икону для него, я вышел в холодное пространство зимнего дня.
БЕЛАЯ ДОРОГА
Да, прекрасен был наступивший день, пришедший к нам всего на один день. Потерять его было преступно. Я решил сделать лыжную пробежку. Долгую, дальнюю. Ещё и для того долгую, что не будут же эти программисты сидеть у меня, без меня и без подпитки. А мне пора жить.
- Аркаша, - громко произнес я, и он, как лист перед травой, возник у крыльца. - Спроси их, нет ли у них денег мне на билет. Автобус плюс поезд.
- И спрашивать нечего, - отвечал Аркаша. - Пока ты в сарае был, они на косорыловку скребли, карманы по сто раз выворачивали друг у друга.
- Наскребли?
- Я подвыручил.
- А у тебя откуда?
- Ты ж посылал Ивану за пивом, а дал как на водку, я сэкономил.
- Оригинально. Все-таки спроси для меня денег на билет. Поймут, что моим деньгам каюк, и разползутся.
- Как скажешь, барин, - ответил Аркаша, - а ты куда?
- Не окудакивай, как говорила моя мама.
Всё мне прекрасно подошло: и валенки, и лыжи. Палок лыжных я не нашел, а пока искал, понял, что их могло и не быть. Какие палки, когда руки заняты топором, ружьём, рыбацкими снастями, полезными ношами с реки, лугов, из поля и леса.