Страница 113 из 122
Известно, что и Николай Рубцов подсмеивался над словами: "Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда… " Что сказали бы эти поэты по поводу звучащих и сейчас таких перлов, как "будь или не будь, делай что-нибудь…"?
9. "Кого зовёт он так по белу свету…"
Не отличаясь аккуратностью в переписке, я, бывало, получала за это упреки от Передреева. А однажды из тощего конверта выпала всего лишь красочная открытка с изображением поющего во все горло петуха и с надписью на обороте:
Страшно Пете жить на свете - Никого на свете нету. Петя крикнет вдаль… А Пете Ни привета, ни ответу.
Эта открытка с поющим петухом напомнила мне о впервые услышанном чтении Передреевым стихов "Воспоминание о селе". Несмотря на скромную аудиторию - я и моя молодая приятельница, студентка МГУ, вспоминавшая потом эту встречу с поэтом, как одно из самых счастливых событий в ее жизни, - Передреев сам предложил нам послушать стихи и начал негромко, раздумчиво, как и подобает воспоминанию:
Кричит петух
Рассветный и охрипший…
Чуть шевелит солому ветерок…
Кричит петух
И бьёт крылом по крыше…
Тем неожиданнее и более волнующе прозвучали затем слова о драматично сложившихся судьбах семьи, родной деревни, страны - когда "кому-то захотелось очень круто судьбу крестьян перемолоть, как рожь". После накаленных строк "Какие бури / В мире просвистели, / Каким железом / Век мой прокричал… " поэт словно бы вернул нас к началу стихотворения:
И вот над краем
Дорогим и милым
Кричит петух…
Ах, петя-петушок,
Как вскинуть он старается
Над миром
Свой золотой,
Свой бедный гребешок!
Кого зовет он так
По белу свету,
Как будто знает -
Песнь его слышна,
И понимает -
Русскому поэту
Нужна земля
И Родина нужна.
Для нас, горожанок, даже ласковое упоминание о петушке всегда казалось окрашенным иронией, а Передреев словно бы пропел ему гимн! Хотелось спросить: "Почему?", но не осмелились. Видимо, крылось в этом "родное что-то, кровное, свое". Иначе не встречались бы строки о пении петуха и во многих других стихах: "Жил старик", "Дома", "Любовь на окраине", "Гармоника в метро" и даже в "Кавказских стихах".
Особое внимание хотелось бы обратить на стихи, опубликованные в посмертной книге поэта "Лебедь у дороги". После начальной строфы:
Всю ночь про жизнь свою Я сочинял стихи… И наступал рассвет, И пели петухи…
следуют мрачные строки о предчувствии смерти, о небытии, забвении. И, как итог, заключительная строфа:
Я прожил жизнь свою. Я сочинял стихи… И наступал рассвет. И пели петухи…
И в этих, столь мрачных, с раздумьями о предстоящей смерти стихах поэт вновь обратился, как к некоему символу, поющему петуху. Ведь он с самого раннего детства и вплоть до юношеских лет просыпался утром под пение петуха и, видимо, связывал с ним наступление рассвета, нового дня, новой жизни. Изображением петуха украшались избы, его вышивали на рубахах, передниках и полотенцах, детей радовали карамельными петушками, деревянными и глиняными игрушками.
10. "И в тишине первоначальной"
Во время похорон, когда процессия провожающих растянулась вдоль узкой дорожки Востряковского кладбища, ко мне подошла незнакомая женщина, и лишь много позже я догадалась, что это была Валентина, сестра Анатолия. Взяв меня под руку, она с глубоким вздохом промолвила:
- Толя так любил тишину… А прожил всю жизнь в шуме… Действительно, Передреев любил тишину, тихую размеренную беседу, безмолвное созерцание природы. Скромное домашнее застолье предпочитал шумным многолюдным сборищам. Он не любил и даже не переносил одиночества, но не любил и больших компаний, ему нравилось посидеть в обществе одного-двух собеседников. Готовя к изданию новую книгу, он завел как-то разговор о ее названии:
- Перебрал множество вариантов и остановился на "Равнине". Представляешь? Даль… Широкая, едва обозримая русская равнина… и тишина… Тишина…
- "Отрадная тишина": "И всюду страсти роковые, и нет отрадной тишины", - припомнилась мне черновая концовка "Цыган".
Строка Пушкина глубоко поразила Передреева. Он словно застыл от изумления, долго и отрешенно молчал. Ведь "отрадная тишина" была не только его вожделенным желанием, но и главным условием поэзии. "В книге, если только она производное души поэта, - писал он в статье о Рубцове, - должна стоять тишина, подобно тишине глубокой реки, в которой отражается окрестный мир". Он назвал это "поэтической тишиной", и такая тишина всегда стояла в его собственных стихах. В них даже слово "тишина" упоминается особенно часто. Пахнущая "дымком и сеном тишина", "островки тишины", "раздолье тишины", "сельская тишина", "высокая тишина", "заботливая тишина", "тихая земля", "тихая ограда", "тихая звезда", "тихое здрасьте", "тихая полночь" и еще множество подобных упоминаний. И наряду с этим: "Бешеный мир, принимаю тебя, как врага!"
Однако, говоря о шуме, Валентина Константиновна имела в виду, скорее, семейную жизнь Передреевых и, думается, не без оснований.
…Как-то, в начале 60-х годов, в редакцию пришла красивая, изящная молодая женщина. Широко и доверчиво улыбаясь, она отрекомендовалась: "Я - Шема, жена Передреева". Всем, особенно представителям сильного пола, она очень понравилась. На нее смотрели с любопытством - ведь Пере-дреев никогда не говорил о своей женитьбе.
Потом она рассказывала мне о совершенно случайном знакомстве с Пере-дреевым в привокзальном ресторане Грозного, где она в то время работала. Впечатление от нового знакомства было настолько велико, что она, оставив работу, родных, вопреки своей мусульманской вере и пренебрегая студенческим положением своего избранника, приехала вскоре к нему в Москву, а затем стала работать проводницей, а потом и официанткой в поезде с тем, чтобы чаще бывать в столице. Через некоторое время она, оставив и эту работу, обосновалась в Москве. Не имея жилья, они ютились в общежитии Литинсти-тута, у друзей и знакомых. Неизвестно, на что и как существовали. Перед рождением дочери уехали в Грозный, но через три-четыре года вернулись в Москву. Вновь, уже втроем, жили где придется. Затем последовало несколько хлопотных переездов: в Электросталь, в Москву. Квартиры приходилось обживать заново, подрастала дочь. На единственные доходы - гонорары Передреева - семья еле-еле сводила концы с концами. Шема, однако, нигде не работала - редкая, непозволительная по тем временам роскошь! Женщины единой с ней веры судачили: "Разве это восточная женщина?! По нашим законам жена должна мужу ноги мыть и своими волосами вытирать, а она и дом-то толком вести не хочет". Не берусь судить об их правоте, но
должна признать - мгновенно вспыхивая даже из-за пустяков, целиком отдаваясь охватившему ее чувству, Шема порою была крайне несдержанна, горяча. Тогда-то и стоял в доме шум, доставалось не только Передрееву, но и всем, кто попадал под ее горячую руку. Передреев отшучивался: "Земляничная поляна!" - имея в виду известный фильм знаменитого Ингмара Бергмана, а именно - поведение супружеской пары в автомобиле.
И все-таки в Шеме подкупали искренность, непосредственность, некая детскость. Мастер давать меткие прозвища ("Оскар Уайльд", "фантомас", "толстолобик", "Паниковский"), Передреев называл жену "дитя природы" и посвятил ей несколько стихотворений, где отметил загадочность ее "глаз диковатых", и "детский восторг во взоре". В стихотворении "На Кавказе" он признался:
И поставил всё на карту До последних дней, - На крестовую дикарку Из страны твоей…
После кончины Передреева мы какое-то время навещали друг друга, затем ограничились телефонными переговорами, с годами все более редкими. Ссорились и мирились, но в общем-то поддерживали добрые отношения. Книгу "Лебедь у дороги" она подарила мне с надписью: "Милой, любимой Сонечке, другу жизни, с любовью Шема Передреева. 7.06.90".