Страница 3 из 31
Богатую интеллигентную квартиру от бедной; отличает не подбор библиотеки и не размер ее, а количество книжных полок. Полки не покупают, а строят. Специальные умельцы-столяра снабжают их хитроумными подвесными устройствами, раздвижными стеклами и отделениями для укладки крупноформатных альбомов по искусству. Люди попроще мастерят полки из краденных на стройке досок, уложенных на украденные там же кирпичи. В особых случаях книги укладывают штабелями таким образом, чтобы получился правильный куб, грань которого равна длине стены. Во всяком случае один наш знакомый — обладатель двухкомнатной квартиры и 18-тысячной библиотеки — устроился именно так. В доме у него оставалось настолько мало места, что будучи любителем животных, он позволял себе держать только дрессированного угря.
Конечно, в условиях книжного голода личная библиотека — надежный вклад обесценившихся денег. Но собирают книги все же не для этого. Квартира, густо заставленная томами, служит паролем, свидетельствующим об интеллигентности хозяина, независимости его образа жизни и идеологической раскованности. Названиями книг можно обмениваться как новостями. В ситуации, лишенной реальной политической жизни, выход новой книги легко заменяет сенсации западного мира. При этом нельзя сказать, что книг не читают — их во всяком случае просматривают. Но все же главное — обладание престижным изданием: сам факт сосуществования в одной квартире с книгами, в той интеллектуальной ауре, которая окружает обладателя трехтомника Монтеня или собрания сочинений Хлебникова.
Следующие по значимости вещи отнюдь не самые необходимые и не самые удобные. Это широкий диван, максимально приближающийся к неведомой, но страстно желанной турецкой тахте. Диван должен быть низким, чтобы с него удобно было пить кофе, сервированный прямо на полу. Больше его пить негде, потому что в интеллигентной квартире нет места традиционному, то есть большому и устойчивому столу. Столики бывают только двух видов — журнальные и коктейльные. Последний, давно освоенный местной промышленностью, выпускается на колесиках и предназначен исключительно для смешивания коктейлей. Для этой же цели в каждом доме оборудуется бар, представляющий собой ящик с подсветкой. В бар ставят любые бутылки с непривычными этикетками. Хороший тон требует, чтобы бутылки всегда были полупустыми. Поэтому гости пьют принесенную с собой водку. А весь прочий антураж должен создавать видимую роскошь западного образа жизни. В этом смысле початая бутылка скверного венгерского рома, запертого в зеркальный ящик со скрытой подсветкой, памятный знак увлечения хозяина квартиры Ремарком, а не отражение его алкогольных пристрастий.
Огромное значение имеет освещение, которое ни в коем случае не должно быть ярким. Световая арматура способна нести громадные социальные функции. Начиная с тридцатых годов, символом мещанства служил цветастый абажур. Оттепель конца пятидесятых обозначилась насмешками над хрустальными люстрами нешироким освоением пришедшего с Запада торшера. Следующее поколение открыло для себя свечи.
Парафиновое безумие, охватившее интеллигенцию, вызвало к жизни кустарный промысел. В каждой квартире лили свечи, подкрашенные косметическим гримом, и мастерили подсвечники из металлического лома. Ответом промышленности на зов потребителя послужил выпуск свечей в барочном стиле, обогащенных декором из негорящих предметов. Цена такого изделия доходила до пятидесяти рублей, что, естественно, препятствовало его сжиганию. Покупные свечи-сувениры кочевали из одного дома в другой в качестве подарков на день рождения. Свечи собственного изготовления жгли уже не жалея. Смысл полутемного интерьера заключался не только в создании камерной атмосферы, противопоставленной ярким социалистическим будням. Скудный свет должен был создавать интимный дружеский настрой, располагающий к взаимной исповеди — обязательного атрибута любой вечеринки. Интеллигентная квартира обязана была гарантировать надрывную искренность как гостей, так и хозяев. Свечи тут были незаменимы.
Из электротехнических приборов самым важным был магнитофон. Это устройство приобщало к почти запретному миру бардов — Высоцкому, Окуджаве, Галичу, Клячкину, Кукину. При этом дух запретности продуцировался не столько содержанием песен, сколько способом их тиражирования. Распространение несанкционированных записей — акустический вариант самиздата — был тем видом неофициальной массовой культуры, который не грозя тяжелыми последствиями, давал ошущение свободного сотворчества. Барды с их разговорной интонацией, фельетонно-лирической направленностью и необъятной тематикой, легко становились членами компании, участниками беседы.
Завершали убранство квартиры многочисленные картины. Подбор их отражал последовательную смену стилей. Сначала — портрет Хемингуэя и импрессионисты, потом Солженицын (периодически скрываемый от посторонних глаз) и иконы. Наконец, русский лубок и деревянные ложки.
Такое жилье строилось и собиралось десятилетиями. На его устройство уходили все деньги и силы семьи. Зато в нем люди чувствовали себя не только уютно и безопасно, но и счастливо. Квартира становилась ареалом свободы, достаточным для нормального культурного функционирования. Здесь частная жизнь была полярной противоположностью служебной.
Одежда для советского человека значила меньше. Идеологические функции, навязанные сатирическими журналами и комсомолом, несли на себе малосущественные особенности моды. Длина брюк, количество пуговиц на пиджаке, ширина галстука. И все же некоторые предметы туалета превращались в знак фронды и избранности. Например, тонкий свитер с высоким воротом, известный в Москве как «водолазка», а в провинции под названием «битловка». Обладание таким предметом означало не только приобщение к моде, но и переход в другую социальную сферу, определяемую некоторым нонконформизмом и тяготением к западным; образцам. В какой-то степени модный предмет становится отличительным знаком, паролем, по которому один «неквадратный» член общества узнает другого. Поэтому нет ничего странного в том, что цена — материальная и метафизическая — такой веши могла быть крайне высока. Мы лично знали девушку, расставшуюся с невинностью в обмен на «битловку». Нелепость или незначительность элемента одежды, вызывавшего такие сильные чувства, не должна удивлять. Ведь в качестве символа он самодостаточен, как орденская планка или университетский значок.
За два десятилетия подобных идеологически значимых предметов моды сменилось множество. Туфли на толстой подошве, узкие короткие брюки, плати из ткани «болонья», металлизированные галстуки с фиксированным узлом, рубашки из ситца в цветочек, складные зонтики, кожаные пиджаки, темные очки и, конечно, джинсы.
Но несомненно самым значительным, самым экстремальным определителем социального положения человека была прическа. Длинные волосы у мужчин означали решительный жест — это уже не фронда, а оппозиция. Комсомольский работник еще может надеть джинсы, но отпустив волосы, он ставит крест на своей карьере.
Советское общество боролось с длинными волосами куда более последовательно и настойчиво, чем, скажем, с троцкизмом. При этом мало что объединяло власть и народ в таком единодушном порыве. Длинноволосого могли высадить из поезда, выгнать из школы, избить в милиции. Общее мнение по этому поводу выражало распространенное пожелание — "всех волосатых расстрелять". Длинные волосы, став элементом массовой культуры, сохранили свое идеологическое значение не только как барьер между поколениями, но и как социальный протест против официального и общенародного стереотипа. Это был самый легкий, но не самый безболезненный способ выделиться из системы.
Проблема вечного дефицита, с которой связана еда в Советском Союзе, создает впечатление., что главным было эту еду достать. На самом же деле пища выполняла такие сложные социальные функции, какие могла создать лишь крайне утонченная и разветвленная система культурно-бытовой стратификации.
Традиционная для советского общества категорическая ориентация на частную жизнь породила ритуал застолья, в котором тому или иному блюду могут придаваться довольно сложные идеологические оттенки. Например, фаршированная рыба на столе ответственного работника говорит и о его еврейских корнях, и о достаточной решительности, чтобы эти корни обнародовать. Такая, казалось бы, незначительная дилемма — пить чай или кофе — делит страну не только на географические регионы (москвичи — чай, ленинградцы — кофе), но и на лагеря славянофилов и западников. Неразрывная связь еды и выпивки породила целый ряд эвфемизмов. Селедка, плавленый сырок, вобла означают не только продукты питания, а целый комплекс времяпровождения. В первом случае время проводят с водкой, во втором — с крепленым вином, а в третьем с пивом.