Скрип на лестнице

Она выглянула во двор, где между деревьев скакали дрозды. Порой время как будто останавливалось. После того как она уволилась с работы, дни стали такими длинными – просто бесконечными.

Ауса услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Хендрик вошел в кухню, не поздоровавшись. Он все еще работал, и Ауса сомневалась, что он вообще когда-нибудь перестанет, хотя с тех пор как у него появилась смена в лице Бьяртни, он решил сократить объем своей собственной работы. А когда он не работал, то играл в гольф – а она никогда гольфом не интересовалась.

– Что тебя тревожит? – Хендрик уселся за стол с газетой и, разговаривая, не поднимал глаз.

Ауса не ответила, а продолжила смотреть в окно. Дрозды сейчас расшумелись: пронзительно голосили с деревьев. Все громче и громче.

Хендрик тряхнул головой и фыркнул, как бы сообщая ей, что неважно, как она себя чувствует, какое у нее мнение.

Не говоря ни слова, она так сильно грохнула своей чашкой об стол, что чай расплескался. Затем она встала и быстрым шагом прошла в спальню. Она притворилась, что не замечает изумления на лице Хендрика. Она села на кровать и сосредоточилась на том, чтобы дышать спокойно. Она не привыкла настолько терять самоконтроль, она вообще была по натуре спокойной. Ее мало что тревожило. С детства в сельской местности на востоке страны – и до тех пор, когда она выросла во взрослую женщину и стала работать на рыборазделочном комбинате в Акранесе. В юности она переехала в столицу и поступила в Школу домохозяек, как и многие сельские девушки. Жила в общежитии и обнаружила, что городская жизнь может предложить много такого, чего нет в деревне. В городе были люди, работа и развлечения. Там были и магазины, и учебные заведения, и улицы, которые почти никогда не пустели. Фонари, горящие по ночам, и корабли в порту. В Акранес она переехала, когда познакомилась с Хендриком. Он работал на небольшом судне, которое однажды августовским вечером выгружало улов в рейкьявикском порту, и экипаж отправился в город. Тут ему повстречалась Ауса с подругами из Школы домохозяек: они столкнулись, когда он входил в двери увеселительного заведения.

Ауса говорила, что с первой секунды поняла, что нашла свою вторую половину. Того, с кем согласилась бы прожить всю жизнь. Мужчину с большой буквы. Он был темноволосым, высоким, и подруги бросали на нее завистливые взгляды. И немудрено: она никогда не считалась особенно красивой – волосы с рыжиной и лицо, на котором каждое лето густо высыпали веснушки.

После она убедилась: он увидел, что она нежная и робкая. Что перед ним девушка, которая не будет заявлять о себе во весь голос. Она смущенно улыбалась, скрестив руки на животе. Она накрывала для них обоих на стол, а когда они выходили на улицу, никогда не шла впереди него. Она гладила его рубашки, не дожидаясь, пока ее попросят, а он никогда не благодарил ее за это. Когда они с Хендриком только познакомились, он сказал, что его очаровала именно ее застенчивость. Он терпеть не мог бойких женщин, называл их наглыми. А вот она была в его вкусе: молчала, позволяя говорить другим. Была покорна, спокойна и добра. Такая девушка обещала стать хорошей матерью.

Она тотчас утерла слёзы, как только они навернулись на глаза. Что на нее нашло? Почему она вдруг вспылила? И это она – которая все эти годы мирилась с чем угодно. И она была матерью Бьяртни. Все эти годы Бьяртни не был плохим сыном – отнюдь. Хотя он был похож на отца, в его облике отсутствовала эта жесткость. Хотя ему было уже за сорок, в нем все еще сидело что-то мальчишеское. Когда он улыбался – вокруг становилось светлее, а когда она видела его с мальчишками, которых он тренировал по футболу, у нее внутри что-то обрывалось.

Она знала, что ему хочется иметь ребёнка. Сам он об этом, правда, не упоминал, – что было совершенно естественно, – но она все равно знала. Ведь она была его матерью и понимала его лучше, чем кто-либо. А помехой этому была она. Она была слишком занята собой, чтобы рожать детей. И из-за нее их род прервется на ее сыне. Она не была уверена, что может это стерпеть – но что она вообще могла здесь поделать?

Она задернула занавески, переоделась в ночную рубашку и натянула на себя одеяло, хотя до вечера было еще далеко. Такую бурю эмоций у нее вызвала вовсе не бездетность Бьяртни. Нет, это было из-за одной гостьи, приходившей к ней утром. Происшедшее настолько взбудоражило ее, что сейчас она почувствовала, что нужно прилечь. Она была уже старовата для того, чтобы бередить старые раны. Ей в жизни много приходилось терпеть. А сейчас ей хотелось просто спать. Заснуть и не просыпаться.

Шкаф был битком набит одеждой. Старые платья и пальто теснились на вешалках, а под ними была гора обуви и сумочек. Эльма не думала, что когда-нибудь снова будет пользоваться чем-нибудь из всего этого.

– Я до сих пор как-то не оправилась от того, что мне пришлось это пережить, – сказала ее мама, Адальхейдюр, и уперла руки в бедра. Ее очки сидели на самом кончике носа, а одета она была в широкую синюю блузку. Она была малорослой, изящной, слегка коренастой, со светлыми короткими волосами. Эльме казалось, что она не меняется.

Они стояли в ее старой комнате и смотрели на битком набитый шкаф, в последние годы служивший своеобразной кладовкой. Предстоящее им дело казалось безнадежным.

– А все-таки хорошо, что ты все это сберегла. Например, вот это я могу надевать на Рождество. – Эльма подняла красное платье из блестящей материи с фестонами на рукавах. – И вот этот, конечно, к нему бы прекрасно подошел, – добавила она, взяв светло-коричневый бархатный жакет.

– Ах, ты в этом жакете была такая красивая! – произнесла Адальхейдюр с ностальгическими нотками в голосе и взяла у нее жакет. – Примерь его для меня.

– Мама, я его надевала на конфирмацию, – рассмеялась Эльма. – Сейчас я в него вряд ли влезу.

– Но ты в последние недели сильно похудела, – сказала Адальхейдюр в обвинительном тоне. Эльма закатила глаза, но ничего не ответила. Она знала, что так оно и есть. Сама она не решалась встать на весы, но чувствовала, что одежда стала на ней висеть.

– Ну, давай примерь! – решительно продолжала мама, суя ей жакет. – Постой-ка, я сейчас найду к нему брюки. – Она повернулась к шкафу и принялась выкидывать одежду на пол до тех пор, пока с торжествующим видом не извлекла широкие светло-коричневые брюки.

– Я так и знала, что они где-то здесь. Ну-ка, надень-ка!

– Ни за что! – ответила Эльма. – И вообще, как тебе пришло в голову нарядить меня в такое? Четырнадцатилетняя девчонка – и вдруг коричневый брючный костюм? Почему я не могла просто одеться в розовое платье?

– Эльмочка, да ты же сама так захотела. Разве не помнишь?

– Да быть того не может, чтобы я такое надела по собственной воле!

– Вы, подружки, все были такие. К тебе на конфирмацию пришли Силья и Кристин, и обе были в таких костюмах. У меня где-то и фотография есть. Погоди, я ее сейчас найду.

– Нет, мама, ради бога, не стоит.

– Вот, а выглядели вы шикарно. Я так считаю, – сказала Адальхейдюр, стряхивая с жакета невидимые пылинки. – А ты что-нибудь слышала про Силью и Кристин?

– Нет, ничего.

– Надо бы тебе с ними пообщаться. Они до сих пор живут в нашем городе. Не сбежали, как ты, – произнесла Адальхейдюр несерьезным тоном, а Эльма понимала, что мама никогда не любила Рейкьявик. Ей казалось, там движение на улицах слишком сильное, народу слишком много, и ехать до него слишком далеко. Хотя с тех пор, как под Квальфьёрдом прорыли тоннель, поездка стала занимать всего полчаса. Но для ее родителей, привыкших к поездкам длиной не более пяти минут, это все равно было долго.