Страница 72 из 107
— Здорово, братва, — приветствовала Фенька партизан и спрыгнула с седла.
Пока Фенька угощала людей крымским табаком, пока Илько привязывал лошадей, Тяптя уже докладывал начальнику:
— Честь имею явиться.
— Кто приехал? — спросил Александр.
— Да Илько Валет… Ммм… С ним такая девочка подпольная, губы бантиком, нос комфоркой… Чччч… Ячеку хотит организовать, щоб було у нас, як в Москве, а сама в штанах… Уууу… ффффф… — и, сплюнув, уселся Гришка на зарядный ящик.
Завхоз подсек сразу четырех. Александр не захотел больше играть, смахнул белые и черные хлебные корки, а шашельницу — надвое об острую завхозовскую голову.
— Жулик ты, захвост, прожженный жулик… Давно тебя повесить собираюсь, да все забываю.
— Кхе, шутить изволите.
Вошли Илько с Фенькой.
Рука у Александра горячая, плотная рука, как фунтовый карась. Рябоватое лицо подобрано, сухо, печаль и усталость на лице.
— Кыш!
Завхоз и Гришка убрались.
Стол забутыливал нач — хотя какой же там стол? — пенек, понятно; тяжелым взглядом раскубривал Феньку, в бумажку и не заглянул, что бумажка… Пахло в землянке шинельной прелью, земляной мякотью.
— Чего привезли? — спросил Александр.
— Походную типографию.
— Молодцы.
— Рады стараться! — шутливо отозвался Илько и рассказал о разгроме керченской группы зеленых.
Сразу давай дело мять, топтать:
В новороссийской тюрьме полтыщи товарищей.
Их ждет яма.
Они ждут спасения.
Нужен налет.
Подготовку налета вел городской подпольный комитет.
Сгорел подпольный комитет, четвертый по счету.
Александр вызвал в землянку ротных командиров, на преданность которых надеялся, как на верный бой своих наганов, и сказал:
— Каждый час и каждую минуту судьба грозит нам черной гибелью. Заройся ты в море, поднимись под облака, твоя судьба настигнет тебя. Все ли мы с охотой пойдем навстречу судьбе своей?
— Какой разговор…
— Загремим…
Ротный Чумаченко, недавно убежавший из-под расстрела, подклинил:
— Пускай, коли судьбе угодно, задавит нас чижелая тюремная стена, все до единого под ней поляжем, но и там, за решетками, нашим бедолагам легче будет умирать.
— С нами дух наш и судьба наша, — сказал Александр, любивший пышность выражений.
Фенька глядела на него, не спуская глаз, и вспоминала множество рассказов о подвигах его, о его налетах и удачах.
У кухни в розлив обеда заспанный писарек выкричал:
По случаю секретного отъезда моего в неизвестном направлении своим заместителем по части строевой на короткий двухдневный срок назначаю Григория Тяптю, а комиссаром — вновь прибывшую товарища женщину, строго приказываю не волноваться, хотя она и женщина. Пункт второй: за недостойное поведение, то есть грабеж и бандитизм, припаять по двадцати горячих товарищу Павлюку и Сусликову Дениске из первой роты. Долой!.. Да здравствует! Подлинное, хотя и без печати, но вернее верного. Ура!
Обеденная очередь рванула:
— Урра-а!..
И отобедавшая музыкантская команда облизала ложку, вытерла сальный рот и с небольшим опозданием тоже уракнула.
В полутемной землянке Савчук, старой службы солдат, рылся в куче погон:
— Одна полоска, четыре звездочки — штабс-капитан… Гладкий, две полоски — полковник… Это ты затверди накрепко.
Александр примерял погоны и рассказывал:
— На неделе случилось у нас происшествие. Жучок из второй роты разжился где-то сармачком… И в карточки, верно, подлец, играть не умел: в одну ночь всю роту раздел, разул. Утром хватились, нет Жучка. Слышим, в городе гуляет наш Жучок. И не духовой ли парнишка? Ну, торчал бы где в подпольном укрытии, так нет, форснуть надо: бабу на коленки, гармонь в зубы, лихача за уши — пошел… Проходит день, два, чу — попался наш мосол. Три дня его пороли, пороли да посаливали. Сдался, собачья отрава, на двести пятнадцатом шомполе сдался. Есть у нас в лягавке свой человек, известил. Пришлось тогда лагерь менять, связь тасовать — канительное дело.
Уписывала Фенька жареную баранину за обе щеки, слушала во все уши.
Александр продолжал:
— Ты насчет дисциплинки спрашиваешь… Дисциплина, она что ж, она на пользу, дороже правой руки… На голод, холод — терпеж, в бою — стой, не устоишь — знай свою прекрасную участь. А только, если ты хочешь знать по совести, в нашем деле эта самая дисциплина девятый гвоздь в подметке… Жми, жги, вари и вся недолга… Приглядись, во второй роте черноморцы есть. Одичали в горах, по году и больше живого человека не видят, говорить разучились. На днях решил за разбой проучить двоих. Не ложатся под плети. Виноваты, говорят, расстреляй. И фасонны были ребята, а пришлось свалить… Звери, ухо к уху. А за Гришкой поглядывай — хлюст малый, давно бы его в земельный совет отправить, да нужный он человек.
В погоны зашифровался Александр и ускакал с Савчуком в город.
Плыла ночь.
На гребне перевала мерзли посты.
Лил лют норд-ост.
Лагерь в кострах. К кострам сползались, лохматые, угрюмые, солому волокли, сушились, выжаривали исподнее, кашеваров вздушивали, ладили на сошки закопченные котелки, жаловались новой комиссарше:
— Эх, товарищ, да ах, товарищ…
— Запаршивели хуже собак.
— Я в бане с Миколы зимнего не был, шкура-то уж так зудит, так зудит…
— Горюшко-головушка.
— Слушок, будто красны недалече? А?
— Э-эх!
— Как теперь рассудить, должен нам совет жалованье солдатское выдать? По году да по два тут кусты считаем, и ниоткуда ни в зуб толкни!
— Сырость, ремонтизм корежит.
— Так корежит, не приведи бог… Где-нибудь в Архангельске дождь, а тебя уж в крендель гнет.
— Кусты считаем, казаков шибко тревожим и дожидаемся товарищей, так продолжается наша нехитрая солдатская жизнь.
Вилась Фенька в мужиках, как огонь в стружках.
От костра к костру провожали Феньку глаза ленивые, как сытые вши:
— Заводная…
— Кусаная…
На широкой рогоже завхоз тяпал коровью тушу. Тут же из неостывшей шкуры зеленцы выкраивали постолы.
Илько с Гришкой корешки.
Валялся Гришка на каменной плите, перед самым огнем, из половинки сырой картошки печать вырезал: от скуки, понятно. На пальцах у него колечки камушками сверкали, которы и без камушков. Пыхтел, сопел Гришка, ровно воз вез. Любовался печатью, углем ее натер, на ладонь пришлепнул — фармазонная печать, явственная. Бросил ее Гришка в огонь и заунывно песенку блатную затянул:
На Тришкиной груди три банта: красный, зеленый, черный. Шикозные банты, а Илько смеется, в корешка глаз штопором:
— Что это за лименация?
Разгладил Гришка банты, разъяснил:
— Красный — свет новой жизни, заря революции… Зеленый — по службе… Черный — травур по капиталу… Уууу, ччч.
В солому зарылся Гришка и захрапел.
А Илько потянуло к большому костру: в его свете моталась рыжая косматая башка комиссарши.
В кругу слушателей, на подтаявших кочках, подложив под себя скатку, сидел первый в отряде пулеметчик Трофим Кулик, крутил обкуренный солдатский ус и негромко, с журчащей грустью, рассказывал:
— Шутка ли сказать, на действительной семь годочков отбарабанил да в плену три — богато рученьками, ноженьками помахал, богато поту утер. Ворочаюсь до дому — сидит в хате слепая матка, смерти дожидается. На дворе ни курчонка, ни собаки. Сарай упал, все криво, косо, не как у людей. Батька красные зарубали, брательник с таманцами отступил, дядья родные Денике служат, вот ты, бисова душа, и разберись, кто прав. Махнул я рукой: помогай, кажу, боже и нашим и вашим, только меня не троньте…
— Гарно…
— Гарно, да не дуже…