Страница 45 из 107
— Я так за тебя боялась, мамочка, так боялась.
— Заходите, товарищ. Как вас зовут? Не хотите ли чаю? Моряк поставил машину у порога и выпрямился, выпячивая грудь колесом:
— Позвольте представиться, моряк Балтийского флота, Илларион Петрович Тимошкин… — Он с чувством потряс обеим руки и обратился к дочери: — А вас Шурой звать?
Ольга удивленно повела бровью:
— Нет, не Шурой.
— Ха-ха… А я думал — Шурой… Люблю имя Шура… Но все равно… А чаю, между прочим, выпью с удовольствием: давно чай не пил, последний раз еще в Миллерове на вокзале чай пил…
На столе мурлыкал самовар. Анна Павловна заварила чай. Востроглазая Ольгунька, с голубым бантом на макушке, сидела ровно заяц, насторожив уши. С любопытством, смешанным со страхом, исподлобья она разглядывала моряка.
По первому стакану выпили молча.
Быстро освоившись, Тимошкин вынул карманное зеркальце, оправил прическу и спросил:
— Чего же вы, барышня, боялись?
— И сама не знаю… Страшно одной в пустом доме.
— Это справедливо, одному везде страшно. Был со мною под городом Луганском случай… Пошли мы как-то ночью в разведку…
Рассказал случай из своей боевой жизни, потом, забавляясь, погонял в стакане клюквинку и скосил глаза на Анну Павловну:
— И хорошее жалованье получаете?
— Какое там… — махнула она рукой. — Чуть ли не каждый месяц власть меняется, в школу никто носу не показывает.
— Возмутительно, — подскочила принимавшая близко к сердцу огорчения матери Ольга и выпалила запомнившуюся газетную фразу: — Вы понимаете, без народного просвещения все завоевания революции пойдут насмарку.
— Обязательно насмарку, — подтвердил моряк. — Им, сволочам, только пьянствовать. — Он небрежно полистал подвернувшийся под руку учебник геометрии и спросил: — Учитесь?
— В школе почти всю зиму занятий не было, дома с мамой немного занимаюсь…
Моряк горестно вздохнул:
— А я вот шесть годов проучился в гимназии, арифметики не понимаю, надоело. «Отпустите, говорю, мамаша, на военную службу». — «Не смей, дурак», — отвечает мне мать. Я не послушался и убежал во флот, скоро чин мичмана получу, я отчаянный…
Заложив руки в карманы широченного клеша, Тимошкин прошелся по комнате и остановился перед поразившим его внимание портретом старика в холщовой рубахе.
— Папаша?
— Нет, это писатель Толстой, — ответила Ольгунька, и в глазах ее вспыхнули веселые огоньки.
Со скучающим видом моряк подошел к глобусу и крутнул его: замелькали моря и материки.
— Где же тут мы находимся?
— Олечка, покажи.
Ольга остановила крутящийся, загаженный мухами шар и повела пальцем:
— Вот вам Европейская Россия, вот Украина, Кавказ…
— Вы там были?
— Где?
— Ну, в этой, как ее?… Европейской Украине или хотя бы на вершине горы Казбек?
— Нет, не была.
— Не были? — удивился моряк и с сожалением посмотрел на нее. — Ваша молодая жизнь кошмар-комедия… Нынче живем, резвимся, а завтра, представьте, подохнем и ничего не увидим… Хотите, дам я вашей судьбе, чудесное решенье?
Ольга вопросительно посмотрела на мать.
— Едемте со мной, — продолжал Тимошкин, приглаживая торчащие непокорными вихрами рыжие волосы. — У нас интересно: пища привольная, в мануфактуре или в чем другом недостатка не будет…
— Товарищ, чай простыл, — сказала Анна Павловна. — Иди, Оленька, тебе спать пора.
Дочь встала, поклонилась гостю и ушла за перегородку в отцов кабинет, где спала на диване.
Тимошкин поговорил еще немного о политике, о зверствах немцев и умолк — стало скучно болтать со старухой.
На огонек забрели новые гости.
Дверь заходила под нетерпеливыми ударами.
Анна Павловна, оправив трясущимися руками платок, вышла.
Моряк заглянул в комнатушку.
Ольга сидела на письменном столе, при появлении матроса вскочила.
— Вы… Вы?.. Что вам?
— Пойдем, барышня, гулять — на улице весело.
— Я?.. Нет, поздно… Слышите, там кто-то ломится? Побуждаемая желанием защитить мать, она метнулась к двери.
Тимошкин схватил ее за руку, рывком привлек к себе и поцеловал в пылающую щеку.
Она закричала не своим голосом, когтями ободрала ему морду и выскользнула из объятий.
— Барышня…
— Нахал… Убирайся сию же минуту! — Она терла щеку точно обожженную.
Тимошкин, выкатив помутневшие глаза и бормоча что-то невнятное, пошел вокруг стола.
Она загородилась креслом.
В дверях показались рожи.
Резко вскрикнула ударенная кем-то мать.
Ольга, непомня себя, бросила в матроса чернильницей, грудью ударилась в жиденькую оконную раму и в звоне стекла выпала в сад.
Моряк выпрыгнул за ней, перемахнул забор и, споткнувшись, растянулся на дороге.
Проходивший по улице Галаган поднял его и поставил перед собой:
— Откуда сорвался?
— Годок, не видал?.. Не пробегала такая курносая, губы бантиком?
— Не догонишь, далеко ушла.
Галаган разглядел Тимошкинову залитую чернилами рожу, но в темноте принял это за кровь.
— Ранен? Чем это она тебя шарахнула?
— Ну, ее счастье, что убежала… Все равно покалечу задрыгу, не уйдет от моей мозолистой руки.
— Брось, братишка, и хочется тебе с бабой возиться? — стал его Галаган успокаивать. — Пойдем со мной.
— Куда?
— Дело есть.
— Ящерица поганая, да я ж ее… Дело, говоришь, есть?.. А ты из какой роты?.. Чего я тебя не признаю?
— Сыпь за мной, потом разберемся.
Скоро они выбрались за станицу. У мельницы покуривали и негромко переговаривались четверо; пятый спал, свернувшись на бричке. Все расселись на две брички и погнали к станции.
В штабном вагоне сеялась полутьма, моталось пламя одинокой свечи, на столе шелушились хлебные крошки. Стены были увешаны картами, похабными карикатурами, оружием и одеждой уже полегших спать членов штаба. Спали они на ящиках со снарядами и взрывчатыми веществами, которыми было занято полвагона.
— Вставай, поднимайся, братва! — гаркнул Галаган, вбегая. — Встречай делегацию…
Тимошкин еще раньше смекнул, что попал не в свою… Пожимая руки членам штаба, он с тревогой спрашивал:
— Отряд?.. Черноморцы?.. Давайте соединяться.
— С какого корабля?
— С «Гангута». Балтик.
— К порядочку, — постучал Галаган по столу. — Товарищи, вы привезены сюда на боевое совещание… Дело такого рода… Отряду вашему отведены в станице квартиры, выставлено угощение, уважены все ваши партизанские требования…
— Давайте соединяться! — шумнул опять Тимошкин.
Галаган помялся, подыскивая подходящие слова, и снова заговорил:
— Пришли вот ревкомовцы, жалуются… Я им и поверил и нет… Дай-ка, думаю, сам разведаю… Мало ли у нас впопыхах творится дурости, но… Сам пошел и разведал… Откуда вы столько громщиков и шпанки понабрали?
— Мы, товарищ…
— Такую шатию надо разоружить, — продолжал он, — силы у меня хватит. Силой своей, безо всяких заседаний, мог бы всех вас по станице выстелить, но… — он возвысил голос, — зачем ненужную и лишнюю кровь лить?..
— Мы ж, товарищ дорогой, невинные…
— Революция с этим не считается. Будь сознательным-рассознательным, но раз ты — сукин сын, значит виноват.
— Брось балабонить, ближе к делу, чего ты хочешь? — спросил Тимошкин. — Вина? Гамзы?
— Буду краток. Надеюсь, товарищи шахтеры, товарищи моряки, товарищи солдаты помогут мне потрепать шпанку… Что вы молчите? — обратился Галаган ко всем. — Кто желает высказаться?
— Мы, фронтовики, — сказал пьяный, пьянее грязи, солдат, — мы на родину пробираемся… мы в Самарскую губернию, в Бузулукский уезд, стало быть, пробираемся и никому винтовок не сдадим… Как мне можно без винтовки, раз у вас тут кругом банды гуляют?
— Корешок, — взывал одновременно с солдатом и Тимошкин. — На своих руку подымаешь?.. Где твои ребята?.. Давай веди отряд в станицу, брататься будем…
Максим и Григоров ругались с командиром шахтерской роты.
— Чернояров, он такой… — кричал Мартьянов. — Вместе через фронт прорвались, с германом воевали… К тому же и от своих мест мы далеко ушли, нам на Дон возврату нет, и от атамана отстать нам невозможно… Бей, кроши, вырывайся, пропадай душа!