Страница 42 из 107
Кто засвистал, кто принялся стрелять во взбунтовавшихся собак, и медведь, не переносящий лая, заревел во всю пасть.
Площадь не вмещала народа.
Не потешили старики Ванькину гордыню, не вынесли хлеба-соли и своей покорности.
Атаман поднял плеть.
— Стой!
Движение затормозилось.
Брякнув прикладами о черствую землю, стала пехота. Всадники опустили поводья, поспрыгивали с коней и начали разминать занемевшие ноги. Оборвался строй ликующих звуков оркестра. Умолк скрип колес.
Шалим, чуть коверкая слова, прокричал нараспев:
— Квартирьеры, разводи людей по квартирам!.. Бабы, разбирай постели, готовься к бою!.. Фуражиры, ко мне!
Над возами качали хохочущую Машку Белугу, вскидывая ее выше лошадиных голов. Матрос будил матроса:
— Тимошкин, вставай… Тимошкин, мужики горят!
Тимошкин не в силах был вырваться из объятий сна и только мычал. Ведро холодной воды ему на голову! Тимошкин, фыркая, поднял стриженую голову, воспаленные глаза его испуганно мигали:
— Где мы?.. В Таганроге?.. Горим или тонем?
— Хлюст малый, — заржали кругом, — с самого Дону не просыпался, всю неделю пьян был… Слезай, на Кубань приехали, сейчас с казаками драться будем.
Перед зданием станичного правления атаман остановился в раздумье… Потом, переборов себя, ступил на скрипучее крыльцо и, окруженный свитой, ввалился в помещение.
Члены ревкома — по углам.
— Кто у вас тут старший клоун? — спросил Ванька, окидывая зорким глазом вставших комитетчиков.
Григоров вышел из-за стола и протянул руку:
— Здравствуйте… Я — председатель ревкома.
— Откуда ты такой красивый взялся? — не подав руки и раздражаясь, вспыхнул атаман. То, что верховодит станицей не казак, а чужак, которого он и видел-то раньше лишь мельком, взбесило…
Шалима разбирало нетерпенье, перемигнулся с фуражирами и ротными раздатчиками, выкрикнул ругательство и рассек плетью зеленое сукно на столе.
Григоров откачнулся, поправил пенсне и насмешливо проговорил:
— Молодцы вы, ребята, погляжу я на вас…
— Помолчи, председатель, — угрюмо сказал атаман. — Не рад прибытию нашему?
— Что вы, что вы? — опять усмехнулся Григоров. — Все мы рады до смерти.
— Помолчи, председатель, да подумай лучше, как бы нас покормить, да и коней наших не заставляй дрожать от голода.
— Кому подчинен отряд? — спросил Григоров.
— Ну, мне.
— А ты кому?
— Черту.
— За кого же вы воюете?
— А ты что, начальник надо мной, меня допрашиваешь?
— У у, анна сыгы! — как укушенный завопил Шалим и взмахнул плетью.
Атаман удержал его руку. У дверей загалдели:
— Дай ему, Шалим, по бубнам.
— Али на базар рядиться пришли?
— Правильно, будя волынку тянуть, люди голодны, лошади не кормлены.
— Карабчить его, и концы в воду.
— Уйми своего молодца, — сказал Григоров, — прикажи убраться отсюда лишним, тогда будем говорить о деле.
— Гонишь? — прищурился атаман, и ноздри его затрепетали.
— Гнать не гоню, но разговаривать сразу со всеми не желаю.
— Храбрый?
Григоров промолчал.
Не спуская с него глаз, атаман с нарочитой медлительностью вытянул из коробки маузер, спустил предохранитель и выстрелил через голову председателя в стенку.
— Гад…
Вбежал Максим.
Григоров стоял прямо. Сразу осунувшееся лицо его было серо, глаза немы.
— Вот стерва! — в восторге закричал Иван. — Не боится ни дождя, ни грому… Пойдешь ко мне в штаб писарем?
Максим сразу сообразил в чем дело, загородил собою Григорова и, стараясь придать голосу твердость, заговорил:
— Стой, Иван Михайлович… Напрасно ты нашему председателю обиду чинишь… Он расейский и порядков наших не знает.
— Чего же он порядков не знает?
— В председателях недавно ходит, потому и не знает… Станица у нас на беспокойном месте… Ты вот пришел — по зубам бьешь, а завтра кто залетит — в зубы даст: никак невозможно больше недели в председателях высидеть, морда не терпит.
— Морда не терпит?.. — Иван засмеялся.
Прорвался гогот всей свиты: хохотали, захлебываясь чихом, кашлем.
Высмеявшись, атаман спрятал маузер, торопливо — не попадая огнем в трубку — закурил и изложил свои требования.
— Выставим в срок, — пообещал Максим, — и угощенье, и хлеба печеного, и овса, и всего что полагается предоставим в точности… Будьте покойны, Иван Михайлович.
— Ты меня помнишь?
— Дак вы ж Михаилы Черноярова сынок? Как не помнить…
Ванька хотел было что-то спросить про отца, посдержался. Оглядел внимательно Максима:
— Чей таков?
— Максим Кужель… Я тутошний.
— Комиссар?
— Я простой, — ответил Максим.
— Ну, гляди, не исполнишь приказа, голову сниму.
— Будьте покойны, предоставлю.
— Добре. Хлопцы, гайда!
Гости ушли.
— Чего будем делать? — спросил Васянин.
— Послать на фронт вызывную телеграмму, — предложил Меденюк, — вызвать Михаила Прокофьевича с полком, он их угостит…
— А не попытаться ли разоружить банду своими силами? — сказал Григоров. — Добром с ними, как видно, не поладишь…
— Народу надежного не хватит…
— Винтовок и патронов я привез, — сказал Максим, — а народу, пожалуй, и не наберем.
— Где винтовки?
— На станции… И Галаган на станции, паровоз починяют…
Он коротко рассказал о своих мытарствах в городе, о встрече c моряками.
— Не взять ли твоего Ваську за бока? — спросил Григоров.
— Вряд ли их, чертей, уломаешь… На фронт торопятся и злые до бесконечности: дорогой бить было некого, так они все в телеграфные столбы стреляли.
— Все-таки надо попробовать связаться с ними… И немедленно…
— Попытать можно…
Комитетчики, распределив между собой районы, отправились по станице собирать дань для нашельцев, а Максим с Григоровым побежали на станцию.
Приготовления к пиршеству начались еще засветло.
Тесно показалось в хатах. Столы были вытащены на улицы и площадь. Под окнами кухонь, ровно пьяницы у кабаков, увивались собаки. Засучив рукава и подоткнув исподницы, бегали раскрасневшиеся бабы. Столы ломились под обилием угощений: караваи пшеничного хлеба, пироги с мясом, жареная птица, соленые арбузы, чугуны дымящейся баранины, ведра кислой капусты и моченых яблок.
На площади за богатым столом, развалившись на вытертом плюшевом диване, сидел окруженный приспешниками Иван Чернояров. Со своего высокого сиденья — под ножки дивана были подложены кирпичи — он видел всех, и его все видели.
Вестовая серебряная труба проиграла сбор.
Люди расселись за столы атаман поднял руку:
— Хлопцы…
Площадь притихла…
Атаман не любил многословия, краткая речь его была подобна команде:
— Хлопцы, нынче гуляй, завтра фронт!.. Как мы бесповоротно зараженные революцией, не поддадимся ни богу, ни черту!.. Дальше пойдем с открытыми глазами, грудью напролом! По всему белу свету пойдем, пока ноги бегают, пока кони носят нас!.. Кровь по колено, гром, огонь!..
Он опрокинул ковш на лоб. Услужливые руки протягивали ему огурец, корку хлеба, хрящ из осетровой головы. Площадь гремела:
— Ура батькови!..
— Будем панов бить, солить!
— Отдай якорь!
— Вира… Ход вперед.
— Гу-гу-уу…
— Спаса нет, капитал должен погибнуть!
— Хай живе отоман и вильное товариство!..
Крики схлынули, понемногу заглохли.
Все набросились на жратву. Некоторое время слышалось лишь чавканье, хлопанье пробок, звон посуды, треск разрубаемых тесаками мозговых костей, потом голоса загудели с новой силой, развернулась песня, полились бабьи визги да жаркий смех.
В церковной ограде за многими столами, застланными холстом под одно лицо, гуляли шахтеры.
Февральская революция блеснула над Донбассом, как далекая заря. Шахтеры на свою беду плохо разбирались в политических тонкостях. На митингах — проклятия и зубовный скрежет, обольстительные призывы и горы обещаний. Первые выборы дали меньшевикам и эсерам победу — они возглавили городские думы и рудничные советы, засели в профсоюзах. Чумазая сила опять была загнана под землю. Социалисты приступили к мирному сотрудничеству с промышленниками. Пока им удавалось выторговать у хозяина копейку прибавки, хлеб дорожал на пятак. Владельцы отсиживались в своих особняках. Конторщики по-прежнему обжуливали горняка при расчетах. Управители мозолили глаза, раскатываясь на заводских рысаках. Подтертое и разболтанное за войну оборудование предприятий не сменялось, а нормы выработки беспрерывно повышались. Наконец терпенье горняков лопнуло.