Страница 71 из 76
— Ты это… бери всё нахуй! — начал он вроде сгоряча, но останавливаться и не планировал. — Ты у меня умный почему-то. И всё как там планировал, так и делай! С домиком этим ёбанным, с мастерской и кафе… Добавишь, да? Я это… это самое… верну всё… ебись оно конём!.. Ну, не сразу, но со временем точно.
Боря деньги взял машинально. Кто бы не взял? Но сунув за пазуху, тут же отца приобнял. Они уже никуда не торопились. И оба ничего от жизни не ждали. Так как оба понимали, что как ту жизнь построишь, так и будет.
— Построим, батя, — пообещал сын отцу. — Конечно, построим. А пока это… У Наташки поживёшь.
— Наташки? — повторил тупо отец.
— Ну да… там же внук это… внимания требует, — ответил Боря и улыбнулся. — А кому мне её ещё доверить, если не тебе? Любовь к рыжему цвету мне же от тебя передалась, а не от соседа.
И оба ржать начали. Сначала тихо, а затем во весь голос. Нервы всё равно выход найдут. Но лучше смеяться, чем ругаться.
Глава 30
От судьбы не уйдешь
Поговаривали, что у прадеда всех Сидоренок все зубы — свои. Вроде как к столетнему юбилею природа сделала ему подарок и в «девяностые» вылез третий ряд. Такое редко, но бывает.
Ну или сыграли роль акульи гены. Благо, что однажды Макар Берёзович был на море и за неимением наживки из деревенских червей или иной приманки, рыбачил прямо на руку. Да так акулу и поймал вместо золотой рыбки. А вот о чём они там договорились, сказать не решился бы никто.
Во всяком случае, так рассказывал сам Макар Берёзович. И насколько помнил Стасян (и как рассказывали ему родители), он никогда не носил бороды. Сам прадед говорил на этот счёт, что походит с ней на Льва Толстого в последний период. Потому последние лет семьдесят нещадно с бородой боролся. Проблема была лишь в том, что волосы к этому времени, пропитанные железосодержащей деревенской водой без фильтров, приобрели крепость стали. Ни одна бритва их не брала. Даже с тремя лезвиями. А одноразовые станки так просто ломались в районе ручки на втором-третьем движении по подбородку.
Оставалось лишь надеяться на опасную бритву! Таких у прадеда всех Сидоренок было сразу четыре: две из Российской империи и две из Советского Союза. Раз в месяц он затачивал лезвие каждой о наждак вручную, а затем брился раз в неделю каждой по очереди. Тем паче, что после отмеченного столетия волосы активно росли лишь в ушах и носу и бриться каждый день или через день, как правнуку, не приходилось.
Само бритьё патриарх никому не доверял. Ещё и обладал зорким зрением к своим преклонным годам. То вроде как тоже само восстановилось, когда в лесу потерялся, гуляя по мари и болотам. Там три недели одной черникой и голубикой с кустов питался, пока на волчью стаю не вышел… Ей же и поужинал. Ну а пока костёр разводил и мясо разделывал, с вертолёта увидели «и на огонёк залетели». Так и закончилась его командировка на севера, куда однажды рванул за северным сиянием.
Всю жизнь рубя дрова и таская воду с колодца, прадед обладал твёрдой рукой и отменным глазомером. Деменция и болезнь Альцгеймера словно опасались его и ни с кем из Сидоренко старались не связываться на всякий случай. Вот и выходило, что брился Макар Берёзович сам. Проводил у зеркала и умывальника хоть по часу к ряду во дворе в любое время года, убирая один за другим волоски, пока не начинал походить на младенца с мягкой и чуть розоватой кожей, будто пудрой присыпали.
Прадед всех Сидоренок даже рассказывал, что брился он всегда на трезвую голову и никогда — после пьянок-гулянок. Так как однажды вздумал заняться этим после дня рождения товарища Сталина, да руки тряслись так, что посрезал все стариковские родинки, бородавки и даже два или три родимых пятна соскоблил. От того лицо всегда как у пятидесятилетнего. Ну а что кожа гладкая, так это гены. А вот гены это крокодила, змеи или мной сколопендры, история умалчивает, а сам прадед не рассказывал.
Зато брови у Макара Берёзовича были настолько густые, что не оставляли мухам и шанса, вздумай те присесть или даже пролететь мимо. Они ловили их как сачком!
А однажды Стасян сам точно видел, как одну из мух притянуло к бровям деда словно мощной гравитацией. И в то, что дед-колдун, а аура у него больше, чем яйца по колени, Стасян больше не сомневался. Муха вроде бы даже кричала, молила о пощаде, но всё равно попала в ловушку, а затем лохматые и кустистые заросли, (которые никто и не думал выщипывать или стричь), отфильтровали жертву, как кит планктон. Прадеду оставалось лишь пальцем придушенную муху с брови стрельнуть как бычок сигаретный вдаль. И всё, минус один нарушитель в помещении!
Что особо ценилось на летней кухне в деревне… Но то дело в деревне. А вот в городе в зале мух днём с огнём не сыскать. То ли дело в том, что начало апреля, то ли в том, что работали брови деда и тут так, что хоть премию им выписывай за трудоспособность в преклонном возрасте.
Заканчивая с описание прадеда всех Сидоренок, ещё можно сказать, что носил он пышные усы. Хотелось бы сказать, как у Будённого. Но где тот Будённый, когда Макар Берёзович прямо тут — в комнате? И не только сам ходит, дышит и рассуждает здраво, порой радуя Катю в отдельной комнате вместо зарядки по утру, по приходу из инстиута ещё разик и контрольным — перед сном. Или прямо на балконе, если окромя этого приспичит, пока там все стёкла не запотеют.
Весело живёт прадед всех Сидоренок в городе в общем, ещё и в приставку со Стасяном рубится. В хоккей на двух джойстиках.
— Пас давай! Пас на меня! — кричал прадед правнуку в эту минуту, глядя в телевизор и когда Стасян отдал шайбу противнику, добавил. — Ну ты раззява! Наперёд надо было! На ход прокидывай, когда я на ворота еду. Совсем тактикой обделён?
— Дед, мне-то откуда знать за твои тактики? — возмутился крановщик. — Я первый раз в руки джойстик взял от этой приставки… И ты, кстати, тоже! У тебя даже яблоки в деревне молодые никогда не воровали. Ты их стратегически всегда переигрывал, заранее зарядом соли по жопам стреляя тощим. Для острастки. У тебя же в деревне даже участковый боится ружьё забирать. А ты мне про хоккей ещё.
— Да что ружьё и яблоки? Вот как мы по-твоему в хоккей на озере каждую зиму играли? — снова предался воспоминаниям Макар Берёзович, не отрываясь от сбрасывания на пятачке. — Это ещё в довоенное было. О том хоккее только краем уха слышали. Но слышали же! Вот и коньки самодельные сделаем или кому из балетных повезёт достать. Но в основном чисто валенки надевали. И лезвия к ним примотанные накрепко, которые сами же и затачивали. Клюшку кто из штакетины от забора, кто из швабры, кто ветку приспособит. Кто во что горазд. Под штаны с начёсом или свитера журналы запихивали потолще, чтобы бёдра и грудак защищало. А в носки кто бумаги с газет напихает, кто бруски вставляет для защиты или куски фанеры. Ну или иную книгу потоньше из библиотеки, чтобы совсем кубиком не кататься. Читали же всей страной помногу.
— Ту же бумагу потом закуривали и ей же опосля подтирались, — пробурчал Стасян ему в тон.
— Да главное, что среди молодёжи голопятной было — мы все импровизировали! — продолжил прадед. — Ведь единственное, что было у нас из профессионального хоккея было, это как раз шайба. С города кто привезёт одну-две ребятне, тому и рады. Мы же без шлемов что до войны, то после играли. Считай, до самой Московской Олимпиады так забавлялись молодыми, чи с молодёждью, чи с ветеранами. И никто не хлюздил. Помню мне шайба в колено прилетела, выбирал чашечку. Так я с другой стороны по ней ударил и обратно вставил! И дальше — играть. Так и играли, как играли все, кто на коньках стоял! — тут прадед улыбнулся, вновь забавный случай припомнив. — Толя Помиранский, правда, один раз ведро на голову вместо шлема нахлобучил. Ну чисто шлем тевтонский сделал. С вырезами для глаз такой и дыркой для губ, чтобы орать как робот нам «кто на меня? Кто на меня⁈». Вратарь же! По нему ту шайбу как следует и кидали, пока не поняли, что молчит уж больно подозрительно и не двигается на льду. А как кинулись к нему, оказалось, губы к ведру приморозил. А пока за кипятком ходили, ещё и уши пристыли. Шапку надо было под шлем запихать. Тоже мне Пьёр Безухов. Ушанка не влезла, это понятно. А спортивная у него на размер меньше была. Вот мочки уха и торчали, и первыми примёрзли. Лопоухий был, ну чисто Домбо или иной избиратель после выборов. Но ничего, как лишнее эскулапы отрезали, сразу красавцем первым красавцам на деревне стал. Только не слышал больше нихрена. Ему и кричат, «Толя, в говно наступил!», а он дальше идёт с высоко поднятой головой. Так на Нюрку и нарвался. У той нюх ещё от советского ковида отшибло, на том и сошлись парой. Он её не слушал, она к нему не принюхивалась. Вот и ты меня не слушаешь! А уши вроде на месте.