Страница 47 из 56
Отец и Кало садятся вперёд, мы с Лилианой устраиваемся сзади. Всю дорогу до столицы, длинную, извилистую, подруга, стиснув мою руку, болтает о темах из учебника, которые нам с ней нужно успеть пройти, о предстоящем в начале лета экзамене. Я делаю вид, что слушаю, время от времени даже односложно бурчу что-то в ответ на её вопросы. Чем дальше мы от города, тем сильнее стынет кровь, будто ночные кошмары вот-вот сбудутся среди бела дня.
Автомобиль останавливается на площади размером, должно быть, со всю Марторану. Перед нами возносится к небу дворец: оба крыла изрезаны окнами, центральная часть опирается на высоченные, как в древнегреческом храме, колонны. Так и представляю, что там, внутри, живёт какое-нибудь божество. Направляясь к широкой лестнице, я задираю голову и читаю огромные буквы: СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Что ж, будем надеяться, говорю я себе и шагаю вперёд.
— Нет, до справедливости ещё далеко, — шепчет Лилиана, словно читая мои мысли, когда мы открываем дверь главного входа. И добавляет, куда громче, отчего её голос эхом разносится под аркой: — А этот закон, оправдывающий насильников, я когда-нибудь изменю. Обещаю.
— Когда-нибудь… — повторяю я. — Однажды… Но я-то здесь уже сегодня!
Больше ничего сказать не успеваю: отец уже тянет за руку, и мы с Кало и Лилианой, он с одной стороны, она с другой, входим в огромный зал.
— Не бойся, Олива: это всё равно, что баббалучей собирать, — говорит отец. — Нужны только ум и терпение, потому что даже у моллюсков, как, впрочем, и у отдельных позвоночных, есть особый талант: прятаться так, чтобы не попадаться. Вот только талант этот подлый.
Кало, подойдя к приставу, обменивается с ним парой слов. Тот заглядывает в гроссбух и величественно простирает правую руку в сторону коридора. Перестук Лилианиных каблуков по мрамору гулко отражается от высоких сводов. Я в своих белых мокасинах пытаюсь идти на цыпочках, но тут же вспоминаю, как застыла посреди площади, под палящим солнцем, с обломившимся каблуком в руке. Что ж, теперь я не могла бы вернуться, даже если бы захотела.
Войдя в лифт, Кало жмёт на белый цилиндрик с цифрой три. Едва мы трогаемся, у меня начинает крутить живот, как тогда, в автобусе.
— Двенадцатый зал, — говорит Кало и шагает вперёд, показывая дорогу. У дверей увлечённо болтают две женщины. Одна — в мужском пиджаке и брюках, при виде меня её полные, чувственные губы расходятся, обнажая зубы. У другой волосы собраны в конский хвост, глаза едва заметно подведены карандашом.
— А тебе идёт, — говорю я Фортунате. Та, улыбнувшись, проводит рукой по виску: поправляет выбившуюся прядь.
— Адвокат уже там, — торопит Маддалена. — Пойдёмте.
Мы с отцом входим в зал под руку, словно в церковь: два ряда деревянных скамеек по сторонам, распятие в глубине. Когда мужчина в чёрной тоге занимает место на возвышении, все встают.
Сабелла, пожав мне руку, достаёт из чёрного портфеля папку с документами. Он выглядит усталым, будто тоже до утра мучился бессонницей. Я же, напротив, внезапно ощущаю прилив сил: дыхание успокаивается, руки перестают потеть, глаза больше не смотрят в пол. Рядом отец, Кало, Лилиана, Маддалена, но я здесь не ради них, а ради самой себя. На другой стороне — защита: трое в тёмных костюмах и один, в центре, в белом, с набриолиненными волосами, хотя на сей раз без веточки жасмина за правым ухом. И впрямь красавчик: правы были мои одноклассницы. Скоро год, а он ни капли не изменился. Я давно ушла вперёд, а он всё топчется на месте. Вот почему нашим путям больше не суждено пересечься.
При виде меня дерзкая улыбка сползает с его лица, он пялится на меня в упор, но этому давящему взгляду уже не под силу сделать меня ни красавицей, ни невидимкой. Отныне и до скончания веков ничто не сможет причинить мне боль, ведь всё, что для меня было важно: носиться взапуски, стуча деревянными сандалиями, придумывать имена облакам, спрягать в уме латинские глаголы, срисовывать углём портреты кинозвёзд, гадать на ромашке о любви — я утратила, и утратила навсегда.