Олива Денаро

— С девочками, Олива, лаской нужно, — советует подошедший отец, гладя её по спине.

И снова уходит в дом. Голос его тих, словно шелест травы. С кем он вообще говорил, со мной или с козой? Мать, если рот откроет, по крайней мере, всё по полкам разложит. Язык у неё острее жала, но сперва калечит, а после лечит. Окунув руки в ведро, я вынимаю их белыми от молока. Вот бы и с людьми так…

Мать, устроившись на солнышке, склонилась над куском ткани: шьёт мне платье к празднику святого покровителя города. До прошлого года приходской священник выводил меня на сцену с самыми младшими, и я пела первый голос. Мать пришивала мне к плечам пару архангельских крыльев, а все соседки рассыпались в комплиментах. Но в этом году я петь не буду, зато надену белое платье дебютантки, чтобы все вокруг знали: я больше не ребёнок.

— И что, нравятся тебе такие концерты? — ворчит мать, не отрываясь от шитья. — Наобещала чай невесть чего этому синьору, вот он и свистит.

— Он, может, и не мне вовсе…

— Слыхал, Сальво? Меня, выходит, тот юнец кудлатый высвистывает! — зло смеётся она.

Я сажусь рядом, вставляю нитку в иголку, чтобы ей помочь:

— Да мы с ним и словечком не перекинулись!

— А чем перекинулись? Взглядами? Улыбками? Говорила же тебе, улыбнулась — значит согласилась.

Меня всю судорогой сводит, а и она глаз от шитья не поднимет. Ни разу не видела её без работы. Иголка да нитка, швабра да тряпка, половник да сковородка — и руки без остановки ходят, и изо рта правда вперемешку с ядом льётся.

— Да знаешь ли ты, Оли, кто таков Пино Патерно? — хмыкает она и, едва произнеся это имя, втыкает иголку себе в палец. На кончике крошечным шариком набухает капля крови, да так и лежит, не скатывается.

— Нет! — вскрикиваю я, одновременно отвергая имя и тревожась за платье: оно ведь должно быть белоснежным! Белое, как лилия, платье, белая, как лилия, доченька, — так она меня учила. Схватив её руку, подношу к лицу, впиваюсь губами в палец и успеваю высосать каплю как раз вовремя, чтобы она не соскользнула на ткань, чтобы ничего не испортила. Ранка мигом затягивается, даже красноты не остаётся, а рот больше не чувствует горького привкуса крови. Мать, отдёрнув кисть, долго трёт её о грубый фартук.

— Добрый выдался месяц, ничего не скажешь, — что ни божий день, то свист под окном, — ворчит она, но уже смягчившись: может, польщена тем фактом, что я хоть кому-то интересна. — Да только раз руки просить не явился, значит, человек несерьёзный. Будь у него какие намерения, давно зашёл бы переговорить. Свистом суку зовут, а не девушку!

Я-то надеялась, что с окончанием занятий больше с ним не встречусь, что снова стану невидимкой, какой была всегда, но не прошло и нескольких дней, как с дороги раздался свист. И хотя поначалу никто ничего не заметил, я сразу поняла, что это он. Поняла всем телом: при первых же звуках губы, бедра, ноги, рёбра, шея обрели плоть, будто их коснулся его взгляд. Мне даже не нужно было подходить к окну, чтобы увидеть эти чёрные кудри, сквозь которые пробивалось солнце, эти губы, нахально сжимавшиеся, с силой выдувая воздух. Я, затаив дыхание, стояла за закрытыми ставнями, гадая, может ли он разглядеть мой силуэт.

— У отца Патерно всякого добра навалом, а у нас шаром покати, — продолжает мать громче, чтобы слышал отец, присевший у грядки нарвать зелени. — Он ведь с тех самых пор, как в Марторану вернулся, на тебя глаз положил. И как откажешь, если он при такой семейке сколько хочешь красоток себе позволить может…

Я затыкаю уши, чтобы не слышать, и думаю про себя: неужто это моя вина, что Бог создал меня уродиной? А когда опускаю руки, свист становится громче, и мой позор звучит ему в унисон.

— Ну а ты? Так ничего и не скажешь? — шипит она отцу сквозь зубы. — И ничего не сделаешь?

Тот, отряхнув штаны, уже складывает зелень в корзину.

— А что мне ему сказать? Синьору весело, вздумалось посвистеть. Рад за него.

— Ну а соседи? Нужно всё уладить, пока нас, не дай Бог, на весь город не ославили!

Отец, демонстративно насвистывая, уходит в дом. Мать кричит ему вслед что-то по-калабрийски и без сил опускается на стул:

— Никчёмный ты человек, Сальво Денаро! Тараканья кровь у тебя в жилах! — и, заглянув через приоткрытые из-за жары ставни, добавляет: — Права была мама, упокой Господи её душу: кишка у него тонка что стоящее сделать.

Отцовский свист, по-прежнему летящий из кухни, мешается с тем, что доносится с улицы.

— Значит я с ним поговорю, — кричит Козимино, хватая куртку.

— Не горячись, сынок, не твоё это дело. В этом доме сабли на стене висят, а ножны в бой идут, — мать откладывает ткань в корзинку для шитья и снова кричит, обращаясь к отцу: — А тебе, значит, и на сына плевать? Ничего не вижу, ничего не слышу?

Отец продолжает насвистывать, пока тот, другой, не умолкает и с улицы не доносится звук удаляющихся шагов.

Затем, наконец, и он сдаётся, и снова наступает тишина, вот только не знаю, по душе ли она мне теперь.

18.

Площадь украшена разноцветными огнями, заставлена лотками, с которых продают тыквенные семечки, жареный нут, сладкие стручки кэроба, сахарных человечков. На сцену уже поднялись малышки с ангельскими крылышками, только на моем месте в этом году стоит какая-то другая девица, на меня совсем не похожая: волосы у неё светлые, а кожа бледнющая. Когда хор затихает и она вступает одна, мне кажется, что у меня отняли голос.

Я выхожу на площадь в белом платье и новых туфлях, которые мать купила, попросив взаймы у синьоры Шибетты. Закрытые спереди, на небольшом каблучке — это мне-то, всегда ходившей в сандалиях-«стукалках»! — они со всех сторон сдавливают ногу. По сторонам идут мать и Козимино, отец, сунув руки в карманы, но в шляпе, — на шаг позади. Я высматриваю среди продавцов стиггиолы^[11] и аранчини^[12] Фортунату. Девчонками мы вместе бегали смотреть на циркачей, зачарованно наблюдая, как корчится, словно пронзив себя насквозь, шпагоглотатель, и как потом достаёт изо рта чистый, без единой капли крови, стальной клинок. Но с тех пор, как сестра вышла замуж, она на празднике в честь святого покровителя не появляется. С другой стороны, а что ей праздновать?

Шибетта с дочерьми облачились в новые, сшитые нами с матерью платья, нацепили все драгоценности, что у них были, и теперь издали напоминают статуи троицы святых мучениц, подготовленные для крестного хода. Фортунаты по-прежнему не видно, зато со стороны главной улицы показывается её муж. Одет Геро Мушакко весьма элегантно, усики прилизаны, как у кинозвёзд на афишах. Под руку он ведёт женщину в коротком, до колен, платье с низким вырезом, а заметив нас, едва кивает в знак приветствия — только для того, чтобы потом, отвернувшись, облапать её за бедро и поцеловать у всех на глазах. Мать ворчит что-то по-калабрийски, но улыбается, потому что нельзя давать повода для слухов. Отец с Козимино отходят к лотерейщику поглядеть, какие выпадут номера. Оба купили по билету и надеются выиграть главный приз: роскошный обед из первого и второго блюд, гарнира, десерта и вина. Сунув руку в мешок, лотерейщик высоко вскидывает руку с бочонком, и собравшаяся вокруг толпа всякий раз вопит от радости или разочарования.

Чем дальше мы продвигаемся, тем сильнее мне кажется, что все только на меня и смотрят: хочется вернуться домой и снова влезть в старые сандалии, оставленные у кровати. К счастью, навстречу идёт Лилиана: цветастое платье узкое, обтягивающее бедра, как у певиц по телевизору, волосы зачёсаны назад.