Край вечных туманов

Я передернула плечами: настолько странно это звучало. Да еще в устах одиннадцатилетнего мальчика. Но Шарло и сам выглядел странно: с каким-то отрешенным непроницаемым лицом, которое было бы под стать скорее старику, чем ребенку, с грустными большими глазами, с волосами, тщательно причесанными назад и собранными в старомодную косицу. Боже мой, во что они его превратили! На нем не одежда, а сутана. Я же знала, что Шарло хорош собой, но этот мрачный наряд словно лишил его половины привлекательности.

– Что с тобой, Шарло, милый? Ты стал похож на монаха из ордена траппистов![15]

Он поднял на меня глаза.

– Мне кажется, мадам Сюзанна, – сказал он со спокойным достоинством, – что это совсем неплохо.

Я не могла воспринимать подобные глупости серьезно. Меня так и подмывало встряхнуть Шарло, взъерошить прилизанные волосы.

– Шарло, дорогой мой, ты, пожалуй, не совсем здоров. Тебе нужно выйти на свежий воздух, ты наверняка уже давно не развлекался так, как другие мальчики твоего возраста. Ты дружишь с кем-нибудь из Сен-Мор-де-Фоссе?

– Нет, – сказал он почти угрюмо. – Я люблю читать.

– Ничего. Тебе в этой деревне и не нужны друзья. Мы сейчас же уйдем отсюда.

Он оглянулся на священника:

– Отец Бертран, вы разрешите мне уйти?

Кюре развел руками.

– Дитя мое, могу ли я препятствовать забрать тебя женщине, которая содержала тебя несколько лет и которую ты сам признал?

– Мы уйдем сейчас же, – заявила я решительно, слегка уязвленная тем, что Шарло в какой-то степени поставил меня в зависимость от этого кюре, к тому же присягнувшего.

– Зачем вам уходить сейчас? Стоит мороз, а на дворе ночь. Я предлагаю вам переночевать у меня, – сказал отец Бертран.

Я сперва растерялась, а потом это предложение показалось мне резонным. Я так устала, что вряд ли смогу добрести до Парижа, пешком, ночью, да еще в такой холод.

– Луиза, – обратился кюре к служанке, – подавайте на стол.

И, повернувшись к Шарло, кюре добавил:

– После ужина, сын мой, мы закончим урок, и я дам тебе свои последние наставления.

Ужин был скудный, но я поглощала его жадно и поспешно – мне не терпелось поговорить со священником. Едва подали сыр, я сразу же прервала затянувшееся молчание.

– Сударь, – сказала я, не желая называть присягнувшего священника «святым отцом», – ради всего святого, скажите, не знаете ли вы, куда мамаша Барберен отдала второго мальчика, Жанно?

– Ах, этого сорванца!

Священник вытер губы салфеткой.

– Судя по тому, как ведете себя вы, этот негодник, очевидно, уже не ваш приемный, а ваш родной сын, гражданка.

Я вспыхнула. Не хватало еще, чтобы всякие полуякобинцы-полусвященники обсуждали меня и моего сына!

– Ваш сын, Жан, жил некоторое время у меня, гражданка. У мамаши Барберен я забрал обоих мальчиков. Но спустя неделю я был вынужден расстаться с ним.

– Почему? – спросила я напряженно.

– У него нет никаких способностей к учению.

– Вот уж верно! – взревела служанка. – Никто не досаждал господину кюре так, как этот сорванец. Он не желал учиться, не желал помогать мне на кухне, а когда его хотели наказать, кусался и убегал в поле. Он со злости изорвал половину книг у господина кюре и залил их чернилами, и поцарапал стол, и разбил мою любимую голубую чашку – она у меня была одна, видит Бог!

– Ваш сын – злой мальчик, гражданка, – кротко заключил кюре. – Увидев, что его не перевоспитать, я отдал его в приют.

Я сидела красная как кумач, не желая верить ни одному слову, которое услышала. Это у Жанно-то нет способностей к учению? Ну, это смотря как учить. Когда в монастыре францисканцев меня встретил фра Габриэле, я тоже оказалась бестолковой. И, разумеется, Жанно – не Шарло, мой сын никогда не нацепит на себя личину религиозности, не станет благостным и кротким, таков уж у него нрав – строптивый, бойкий, задиристый. Но он не глуп. Ему не в кого быть глупым.

Кипя от злости, я только спросила:

– В какой приют вы его отдали?

– В приют Мучеников Свободы, что в Клиши.

Меня ужаснуло самое название. Мученики Свободы! Можно представить, как там обращаются с детьми!

– И давно он там? – спросила я ледяным тоном.

– С начала весны.

– То есть почти десять месяцев!

В этот миг я была готова выцарапать глаза всем – и мамаше Барберен, выгнавшей детей на улицу, и Батцу, бесстыдно солгавшему мне, и этому чертову отцу Бертрану, который считает, что это по-христиански – разлучать братьев!

– Шарло, ты только взгляни на своего учителя! – воскликнула я запальчиво, не в силах владеть собой. – Вы с Жанно все время были вместе, вы росли как братья. Разве я когда-нибудь обращалась с тобой хуже, чем со своим сыном? Вряд ли ты можешь меня в этом упрекнуть. И вот этот человек отправляет Жанно в приют, а тебе это нравится, ты даже не протестуешь! Ты же дворянин, вспомни об этом!

Мальчик взглянул на меня.

– Я остался, потому что хотел принять причастие и еще чему-нибудь научиться.

– И ты его уже принял, это первое причастие?

– Нет, но отец Бертран подготовил меня.

– Поздравляю!

Я встала из-за стола, дрожа от гнева. Конечно, я понимала, что бессмысленно обвинять Шарло. Он еще ребенок, да к тому же явно не бойцовского нрава. Обуздав себя, я взглянула на мальчика.

– Я жду тебя, Шарло. Когда ты поговоришь со своим учителем, приходи поскорее, тебе надо отдохнуть.

Вряд ли он меня послушался. Служанка постелила мне в его каморке и оставила зажженной свечу. Ожидая Шарло, я задремала. Когда открыла глаза, свеча догорела уже до половины, а мальчика еще не было. «Он замучает его до смерти, этот кюре», – возмутилась я. Потом я снова уснула. Некоторое время спустя до меня донеслось какое-то бормотание.

Шарло стоял на коленях перед распятием и что-то бубнил себе под нос.

– Что это ты делаешь, мальчик мой? – спросила я.

– Я молюсь, мадам Сюзанна.

– Вряд ли ты выспишься, если будешь так долго молиться.

Его поведение, его слова казались мне нелепыми. Ну, ему же только одиннадцать! В его возрасте так не молятся. Я, конечно, ничего не имела против того, чтобы Шарло был религиозен, но все-таки это очень странно. Впрочем, я ничуть не намерена ему мешать.

Я уже спала, а до меня все доносились латинские слова молитвы.

В Клиши мы пришли только к полудню следующего дня. Я вынуждена была взять Шарло с собой. Для того чтобы отвести его к Джакомо, нужно было время, а я не хотела терять ни минуты. Узнав, что священник сдал Жанно в приют, я была сама не своя. Мне представлялись самые ужасные картины: то, как неуютно там моему сынишке, как его обижают, может быть, даже бьют. Приют отождествлялся в моем сознании с тюрьмой. Стало быть, надо поскорее освободить Жанно оттуда.

Оставив Шарло на улице, я прошла в широкий, вымощенный плитами двор. Два или три десятка мальчиков примерно двенадцати лет в одинаковых бумазейных куртках и синих, военного покроя брюках, дружно распевая «Марсельезу», маршировали взад-вперед, повинуясь приказам своего наставника. Жанно среди них не было, поэтому я решительно направилась ко входу.

Дверь распахнулась, и прямо на пороге я столкнулась с Маргаритой.

От неожиданности я попятилась. Она, кажется, тоже. Какой-то миг мы пораженно смотрели друг на друга.

– Маргарита? – прошептала я растерянно.

Стыдно было признаться, но я мало вспоминала о ней. Я все время думала о Жанно, и Маргарита была вытеснена из моей головы этими заботами. Но вот она стояла передо мной – в серой поношенной юбке, шали, фартуке, такая же, как прежде, решительная, полная и румяная… Раз она здесь, значит, и Жанно недалеко; я знала, что она оказалась здесь только ради мальчика, ради того, чтобы он не остался один. Она любила всех нас… Взволнованная и этой мыслью, и долгой разлукой, и собственными чувствами к этой пожилой преданной женщине, я без сил уткнулась лицом ей в грудь.

15

Монашеский орден, отличающийся особо строгим уставом. Трапписты давали обет молчания и ходили в лохмотьях.