Край вечных туманов

– Их надо окрестить, – произнесла я решительно. – Девочки должны встретить Рождество уже католичками.

– Окрестить? – переспросили сестра и брат в один голос.

– А вы разве не оставите их нам? – невольно вырвалось у Николь.

Я взглянула на эту тридцатилетнюю несчастную женщину, прекрасно понимая чувства, обуревающие ее. Кому, как не мне, было понять желание иметь детей. Но потом я перевела взгляд на своих трехмесячных дочек. Спокойные, крошечные и такие милые, они всколыхнули в моей душе целую бурю чувств. Внезапно, неожиданно и бесповоротно я поняла, что люблю.

Я – мать. Я люблю своих малышек больше всего на свете, я бы все отдала за счастье чувствовать их у своей груди.

– Нет, – сказала я мягко, но решительно, чтобы пресечь всякие домыслы по этому поводу. – Не оставлю.

Но я помнила, кем стала эта женщина для моих младенцев, и, испытывая безграничную благодарность к ней, добавила:

– Я бы сочла за величайшее счастье, сударыня, если бы вы согласились стать крестной матерью малышек.

– Крестной! – повторила Николь пораженно.

– Никто не сможет быть им лучшей крестной, чем вы, – сказала я. И, взглянув на Доминика, произнесла: – А вас, господин Порри, я очень прошу стать крестным отцом.

В тот миг я не подозревала, что мое невинное предложение покажется бывшему комиссару секции почти кощунством. Поэтому я добавила:

– Разумеется, крестить моих детей может только неприсягнувший священник.

– Что вы сказали? – переспросил Порри.

– Крестить моих детей может только один из тех редких ныне священников, которые не присягнули на верность Республике и не запятнали себя никакими связями с нынешним режимом.

Целая буря поднялась из-за моих слов. Впервые я увидела бывшего гражданина комиссара таким возмущенным и гневным. Его поражала сама мысль о том, что он, патриот и республиканец, будет присутствовать на какой-либо церемонии, совершаемой контрреволюционным священником. И вообще ему кажется невероятным даже говорить об этом в его доме. К тому же сейчас нет задачи более трудной, чем отыскать в Париже подобного священника…

Я выслушала всю эту тираду очень спокойно, в душе зная, что ни на йоту не отступлю от своего. Потом очень мягко, но настойчиво изложила Доминику свои доводы. Для меня присягнувший священник – вовсе не священник, и таинство, совершенное им, я считаю лишь насмешкой над католической обрядностью, а мне вовсе не хочется, чтобы мои дочери оказались в аду. Угодно или не угодно это гражданину Порри, а я поступлю именно так, даже если он откажет мне в своей помощи. А отыскать неприсягнувшего священника – дело не такое уж трудное; достаточно поручить это Брике и…

– Как вы не понимаете! – вскричала Николь, прерывая меня. – Если хоть одна живая душа проведает о том, что мой брат имеет какие-то отношения с роялистами, со священниками, отказавшимися принять Республику, – карьера Доминика будет кончена, его вычеркнут из всех списков, он не продвинется вверх ни на одну ступень! Неужели вы так бессердечны, что желаете погубить его?

– Ваш брат, мадам, – сказала я устало, но спокойно, – оказал мне неоценимую помощь, и я всю жизнь буду его благодарить. Но я не могу понять, за что вы меня упрекаете. Государство, в котором религия преследуется, создавал именно ваш брат…

– Я не стану им крестной матерью, – заявила Николь, – мое участие в этом деле может бросить тень на Доминика.

– А я и подавно не стану, – произнес бывший комиссар.

Я вздохнула.

– Мне очень жаль, Николь. Мне очень жаль, Доминик. Но я не могу поступить как-то иначе, мой отец проклял бы меня из могилы…

Трудно было шокировать Порри сильнее, чем упоминанием о моем отце, несгибаемом враге Республики. Побледнев, Доминик повернулся на каблуках.

– Белые всегда останутся белыми! – в сердцах бросил он через плечо. – Делайте, как знаете, только не вмешивайте меня!

…Брике, знавший в Париже каждый уголок, разыскал неприсягнувшего священника у Кармелитской тюрьмы, где собирались сторонники истинной веры Христовой, чтобы почтить память церковнослужителей, убитых здесь во время сентябрьских событий. Оттуда же пришли люди, которые должны были стать крестными моих девочек, – старая-престарая чета. Женщина, предназначавшаяся в крестные матери, была так стара, что вспоминала, как видела, сидя на руках у матери, карету Людовика XIV.

– Как вы хотите назвать своих детей, дочь моя? – спросил аббат – худой, оборванный, жалкий, но гордый своей высокой миссией.

Я взглянула на девочек. Сейчас они обе не спали, раскинув ручонки, обе были очень похожи, – беленькие, сероглазые, чистенькие, но одна из них лежала среди полотняных пеленок очень безмятежно, а другая явно проявляла беспокойство и, казалось, готова была заплакать. Собравшись с силами, я взяла эту беспокойную малышку на руки.

– Ее, отец мой, я хочу назвать Изабеллой.

Мне было по душе это имя – такое гордое и величественное, как имя королевы.

– А ту, другую?

Я растерялась. У меня же была еще одна дочка, такая же миленькая, как и эта. Но об имени для нее я не подумала.

– Отец мой, я… я даже не знаю. Может быть, вы что-то посоветуете?

Старый аббат взглянул на меня добрыми серыми глазами.

– Вы желаете воспитывать своих дочерей в истинной вере, дочь моя. Было бы неверным не дать вам совета. Когда родились ваши дети?

– Четвертого октября, отец мой, вечером.

– Четвертое октября – это день святой Вероники. Почему бы вам не назвать вашу дочь в честь этой святой?

– Вероника… – повторила я задумчиво.

– Да, именно эта святая помогла вашей дочери появиться на свет. А в переводе на французский это имя означает «побеждающая». Кроме того, есть такой цветок – вероника, голубой полевой цветок…

– Спасибо, отец мой, – сказала я решительно, – я согласна.

В тот же день, поздно вечером, мои дочери были окрещены во имя отца, и сына, и святого духа и получили при крещении имена Вероники и Изабеллы.

В скромном доме, где я была со своими девочками, не раздавалось ни звука: и Доминик, и его сестра куда-то ушли на целую ночь, чтобы их не коснулась даже тень подозрения в причастности к подобному крещению. Аббат и крестные удалились, я даже не имела возможности чем-то отблагодарить их. Они, впрочем, и не надеялись на какое-то вознаграждение, идя сюда.

Девочки спали так тихо, что я едва различала их теплое дыхание у своей груди. Я придвинулась к ним, желая подарить им как можно больше тепла. Сама не знаю, почему я заплакала. Слезы текли у меня по щекам, я глотала их, стараясь не всхлипывать. Близняшки были такие милые и трогательные. Бедняжки, им пришлось так много пережить вместе со мной в тюрьме. Нет, было бы предательством отдать их кому-то. Я так люблю их, я буду работать с утра до ночи, лишь бы вырастить их.

– Я уеду в Бретань, – прошептала я вдруг.

Дайте мне только выздороветь, и я ни дня не останусь в этом страшном Париже. Бретань – вот то место, где ко мне вернутся силы. Там сама земля наполнит меня жизненными соками. Я вернусь в Сент-Элуа, и он, пусть и полусожженный, станет домом для меня и моих детей. Только там я смогу встать на ноги. Революция не закончена и Старый порядок не восстановлен, да и не может быть восстановлен, но Робеспьер казнен, и я уже не попаду в тюрьму. Я буду спокойно жить для своих дочерей…

А Жанно?

Я прижала руку ко лбу, чтобы успокоиться. С Жанно могло произойти одно из двух – либо он увезен Батцем в Англию, либо не увезен. В последнем случае он до сих пор должен находиться в Сен-Мор-де-Фоссе… И тогда я подумала: «Мне нужно только поправиться, и я сразу отправлюсь на поиски».

Мой взгляд снова упал на малышек. Только сейчас я поняла, что между ними есть маленькое различие: у Вероники на правом виске была крошечная родинка, а у Изабеллы ее нет. Но, должно быть, это заметила только я, для всех остальных девочки абсолютно неразличимы.

– Изабелла, – прошептала я. – Вероника.

Вероника трепыхнулась, и губки ее чуть дрогнули во сне. И тогда, вытирая слезы, я счастливо улыбнулась.