Страница 62 из 231
Часть 3. Наука и жизнь
'Пожарка'
Вот и окончились 'мои университеты', но юность еще и не думала заканчиваться. Ведь согласно современным понятиям, юность - это период между отрочеством и зрелостью. А когда наступает зрелость? У иных она и вообще никогда не наступает - и живет такой человек всю жизнь 'незрелым'. Судя по всему, меня тоже пока было рановато считать зрелым. Зрелые люди солидны и таких 'выкрутасов', как я, не выделывают.
Так что, остается юность, и не так уж она и плоха! Но наступила пора как-то реализовывать знания, полученные в 'университетах' - знания в науке, общении с друзьями и коллегами, противоположным полом, а проще говоря - в любви. И лучше всего эти знания реализовывать, живя не под крылышком у родителей, а в общежитии, обыкновенном рабочем общежитии 60 -х годов прошлого века, и не в самой столице, а в провинциальном подмосковном городке Бабушкине. А что касается науки - то и здесь мне повезет - я поступлю в аспирантуру, где реализую свои научные знания. Таким образом, учась в аспирантуре и живя в рабочем общежитии, я убью сразу двух зайцев - постигну и науку и жизнь. Исходя из этого, новую часть моего повествования я так и назвал - 'наука и жизнь', несколько опасаясь, что известный журнал того же наименования сочтет это 'заимствованием'.
'Пожарка' - это общежитие, под которое приспособили здание бывшей пожарной части, даже с каланчой. Первый этаж был занят всевозможными бухгалтериями и канцеляриями, а второй этаж - рабочее общежитие. Коридорная система - справа четыре комнаты и туалет, а слева - пять комнат. В самом начале коридора у входа с лестницы - кухня с угольной печью, которая весь день топилась. На ней грелся бак с водой, и семейные готовили на ней еду. По утрам с 7 часов приходила сильная, костлявая и крикливая уборщица Маша, которая мыла полы во всех комнатах, кроме семейных.
Комендантом общежития была 'диктаторша' Татьяна Павловна Мазина - моя будущая смертельная 'врагиня'.
Вот в это самое общежитие по указанию Фёдорова привела меня Мазина, выдала бельё, выделила койку в предпоследней комнате слева, где проживали два пенсионера - Баранов Серафим Иванович, 1905 года рождения, и Рябоконь Дмитрий Лукьянович, 1900 года рождения. Третью койку занимал мужик, который в общежитии был только прописан, а жил у своей 'бабы', четвёртую же койку выделили мне.
Мазина успела предупредить меня, что в этой комнате происходит постоянная пьянка, и чтобы я поберёгся. Когда я зашёл в комнату, было часов 11 утра. Один из жильцов - 'визави' с моей койкой - лежал, покрытый до шеи простынёй, так что была видна одна лысая голова; второй же - в глубокой задумчивости сидел у окна.
Я положил бельё на койку и поздоровался. Сидящий у окна встал, пошатываясь, подошёл ко мне, церемонно протянул руку и представился: 'Баранов Серафим Иванович - 'дядя Сима' - восемьдесят седьмой апостол Бахуса!' Я не понял и поинтересовался, официальная ли это его должность, или общественная? 'Официальная!' - строго заявил дядя Сима, но лежащий гражданин заулыбался, замахал руками и простонародным говорком сообщил:
- Врёт всё он, никакой он не апостол, а пенсионер обычный! Шутник только, ты сам скоро поймёшь! А я - Дмитрий Лукьянович, но рабочие зовут меня просто 'Лукьяныч'.
- Ты с Лукьянычем будь осторожен, он полицаем работал у немцев, это - старый бродяга! - и дядя Сима, неожиданно резво подбежав к кровати Лукьяныча, сдёрнул с него простыню. Лукьяныч, оказавшийся под простынёй совершенно одетым, вскочил и, указывая на дядю Симу обеими руками, забубнил:
- - Вот дурной, пенсионер - а дурной, ну скажи, какой я полицай, ведь война давно кончилась, я пенсию получаю, живу с рабочими - какой же я полицай?
- Дядя Сима схватил Лукьяныча за толстые щёки и затряс его голову так, что чуть не снёс её с шеи.
- Вот дурной, - что рабочий, - и Лукьяныч указал на меня, - подумает, а подумает, что ты с Кащенки!
Тут они схватились врукопашную, но я растащил их, и высказал, как потом оказалось, идиотскую мысль:
- Вы, наверное, не завтракали, может я забегу в магазин за тортом, чаю попьём!
Оба моих будущих 'сожителя' весело расхохотались. Серафим подошёл ко мне и спросил: 'Как вас по имени - отчеству?'
- Нурбей Владимирович! - простодушно отвечал я.
- Ну, вот что, Нурий Вольдемарович, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! - дядя Сима выложил из кармана смятый рубль и сказал: - добавь что-нибудь и принеси-ка лучше бутылку!
Я от рубля отказался, сбегал в магазин ('Пожарка' располагалась точно напротив Опытного завода, а магазин был рядом) и принёс две бутылки 'Особой' по 2,87.
Для тех, кто не шибко помнит историю родной страны, напоминаю, что в 1961 году рубль стал сразу в 10 раз дороже. И тут же появились анекдоты на эту тему, вот один из них: 'Что можно было купить на старый рубль? Шиш! А что можно теперь купить на новый? В десять раз больше!'
Оба 'сожителя' необычайно оживились - не ожидали, что я принесу сразу две бутылки хорошей водки. Лукьяныч достал из-под кровати кочан капусты, дядя Сима сбегал к семейным и принёс полбуханки чёрного хлеба, а также поставил на стол кастрюлю ухи, коробочку с рафинадом и интеллигентскими щипчиками, расставил три гранёных стакана.
Наливал дядя Сима необычно - пока хватало водки, он наполнял стакан с мениском. Брать надо было очень осторожно, чтобы не пролить.
- Пусть на дне наших стаканов останется столько капель, сколько мы желаем друг другу зла! - провозгласил восемьдесят седьмой апостол Бахуса и выпил стакан до дна. Мы последовали его примеру. Закусывали нарезанной капустой, ухой, хлебом и четвертушечками рафинада. Остаток дневного времени прошёл за пьяными разговорами.
Учитывая, что дядя Сима и Лукьяныч - персонажы, оказавшие на моё мировоззрение серьёзное влияние, коротенько расскажу об их прошлом. Дядя Сима - в прошлом заведующий лабораторией ЦНИИС, понемножку спился, психически заболел, прошёл курс лечения в больнице им. Кащенко, после чего был отправлен на пенсию по здоровью - 450 рублей. У него никогда не было семьи, видимо, не было и квартиры. Он так и остался жить в общежитии.
Лукьяныч жил на Украине, во время оккупации действительно пошёл в полицаи; после войны отсидел, сколько за это положено, и был отправлен на строительные работы в Москву. Потом получил пенсию - 265 рублей. Подрабатывал сторожем на складе. Жил в общежитии, и хотя ему предлагали комнату в коммуналке, отказывался. 'С рабочими веселее!' - было его доводом. Всех жителей общежития он называл почему-то рабочими.
Иногда, не чаще чем в две недели раз, Лукьяныча навещала его 'пассия' - Шурка, совершенно спившаяся дама лет тридцати пяти. Она жила с дочерью лет десяти. Где-то работала и на этой работе потеряла пальцы на одной руке. Лукьяныч очень дорожил Шуркой и обычно покупал ей 'Столичную', а себе - 'Перцовую'. Выпивали, пели немного, и на ночь она оставалась с ним на узенькой общежитейской кровати. Вся их любовь и переговоры при этом, происходили в метре от меня:
'Шурка, давай!' 'Отстань Митя, ты старый и противный!' 'А как 'Столичную' пить - не противный?' 'Не приду к тебе больше!' и т.д. Но всё кончалось ритмичными поскрипываниями и посапываниями: Утром, часов в 7, до прихода уборщицы Маши, Шурка уходила.
Жизнь дядя Симы и Лукьяныча, а теперь и моя, в общежитии протекала так. В тёплое время года дядя Сима поутру закидывал в Яузу (она протекала рядом с домом), бредень и вытаскивал немного мелкой рыбёшки. Из неё варили уху. Зимой он починял часы, в основном, будильники, и на полученные деньги покупал дешёвые продукты. Лукьяныч подрабатывал сторожем на овощных складах, воровал оттуда картофель, капусту и прочие овощи. Вы спросите - а где же водка, где самый насущный и самый дорогой продукт каждодневного потребления? Сейчас вы всё поймёте.