Страница 50 из 231
Я покорно скинул майку, тренировочные брючки, закрыл глаза, зажал зубы и замер, лёжа на спине. Я почувствовал, что на меня ложится что-то вроде гигантской породистой свиноматки с колючими бёдрами, икрами и животом (небось, после того раза не брилась! - мелькнуло у меня в голове). Хуже всего то, что 'свиноматка' чуть не задушила меня своими арбузными грудями, нависающими как раз над моими ртом и носом.
Я понял, что она пытается вставить мне в рот свой чёрный сосок, который я хорошо запомнил с момента душа с бритьём. Я замотал головой, как уже насытившийся молоком младенец, и моя гигантская 'кормилица' прекратила эти попытки. И тут меня буквально обжёг липкий, засасывающий, пахнувший бенедиктином и водкой, густой поцелуй, от которого я чуть не лишился сознания. Я мычал, мотал головой, пытаясь высвободить губы из высоковакуумного засоса. Моя насильница попыталась раздвинуть своим языком мне зубы и просунуть его мне в рот. Но и этот маневр не вышел. Тогда она, надавив на меня всей своей тяжестью, стала использовать меня по прямому сексуальному назначению. Я знал, что если она не удовлетворится, то может вытворить что угодно, и поэтому отчаянно помогал ей, мысленно представляя себе Настю. Но эти два образа не 'ложились' друг на друга, и я чувствовал, что скоро стану недееспособным. Поэтому я собрал все силы и, как последняя проститутка, имитировал оргазм.
Видимо это было сделано натурально, потому, что вскоре оргазм охватил и её. Удивительно только, что я остался жив от этих испытаний, и то, что на её вопли никто не прибежал. Моя насильница (подруги называли её Ахчик, но это могло быть и не именем, это слово по-армянски означает 'девочка', 'девушка'), медленно сползла с меня, не забыв 'отвесить' прощальный густой поцелуй, и с рук на руки передала меня уже раздетой и готовенькой Гаянэ.
- Это несправедливо, - всё возмущалось во мне, - а Толик? Почему мне - две, а ему - одна? Но Толик с его соперницей сопели и ворочались в углу, и видимо, не без взаимного удовольствия. К моему ужасу я оказался не готов к сеансу с Гаянэ.
- Сейчас перевяжут шнурком, и тогда конец! - успел подумать я, но всё обошлось более гуманно. Гаянэ, более мелкая из своих гигантских подруг, быстро восстановила мою потенцию оральными упражнениями, и началась моя 'вторая смена'. Удивительно, а может и грешно, но акт с Гаянэ был мне менее противен, чем первый. Она не душила меня своими сосками, не пыталась протиснуть свой язык мне в рот, а совершала привычные и непринуждённые сексуальные движения, которые были мне близки и понятны. И случилось то, чего я не мог никак ожидать - я изменил моей Насте - у меня произошёл самый натуральный оргазм! Гаянэ, видимо, не ожидала этого, но быстро подстроилась, и, прежде, чем я окончательно лишился сил, успела удовлетвориться. Не так громко и бурно, как Ахчик, но оргазм явно ощущался. Я даже ответил на её поцелуй.
Мои дамы растормошили Толикину партнёршу, и они вместе быстро покинули прачечную. Мы с Толиком, жалкие и 'опущенные', сели в стиральную машину и минут десять приходили в себя, успокаивая царапины и ссадины на своих телах. Потом вытерлись, оделись, и понуро побрели в комнату Зины. Было около часу ночи, но девушки не спали - не знали, что и подумать. Мы честно рассказали, что с нами случилось. Опытная Зина быстро спросила:
- А они шнурком вам не перевязывали?
- Нет, - отвечали мы, пряча глаза, - мы старались сами, вас представляли, - не соврали мы. - Иначе - шнурок, и конец нашему счастью, если не всей жизни:
Всю ночь шло оперативное совещание. Девушки решили забрать нас на время к себе по домам или устроить по знакомым, чтобы больше не подвергаться насилию. А Немцову - написать заявление о безобразиях спортсменок из такой-то комнаты, с требованием их выселить, и подписаться всем женским коллективом общежития. Наглые 'тётки' были уже поперёк горла всем девушкам, оставшимся на лето в общежитии.
Под утро мы с Толей сделали робкие попытки исполнить всё-таки свой мужской долг перед нашими возлюбленными. Удивительно, что они приняли наши ухаживания, но ещё удивительнее то, что всё замечательно получилось. Молодость!
Любовь и штанга
Нам было 'приказано' покинуть нашу комнату, чтобы не подвергать себя угрозе повторного изнасилования. Толика Зина устроила где-то у своих родственников, а меня Настя забрала с собой в Тучково.
Она очень беспокоилась и переживала - что подумают соседи, ведь они непременно узнают про моё пребывание у Насти. Выехав с Белорусского вокзала на можайской электричке под вечер, мы прибыли в Тучково почти ночью. Погода была на редкость тёплой, и Настя приняла решение провести первую ночь на природе. Мы вышли на берег Москвы-реки, которая в Тучково ещё не набрала своей мощи, и устроились на бережке. По дороге Настя зашла домой и забрала оттуда спальник. Мы наломали ветвей, устроили что-то вроде шалаша, постелили спальник. На полянке перед шалашом разожгли костёр. У нас были с собой сардельки из фабрики-кухни и две бутылки дагестанского портвейна 'Дербент'.
Вечер получился незабываемым. Светила полная луна, отражаясь в речке. На том берегу чернел хвойный лес, а на нашем - горел костёр, на котором на деревянных шампурах поджаривались сардельки. Пробки из бутылок я выбил известным способом, а стаканы мы снова забыли. Пришлось вспомнить старый мопассановский способ, который мы всячески модернизировали. Я то прекращал 'подачу' вина, и тогда Настя, почти как младенец из груди кормилицы, пыталась высосать вожделенный портвейн, покусывая меня за губы; то вдруг пускал вино такой сильной струйкой, что Настя начинала захлёбываться и бить меня по плечу.
Никогда ни один из шашлыков, которые мне довелось есть потом, начиная с приготовленных в горах Абхазии, и кончая подаваемыми в лучших ресторанах Москвы, не был так вкусен и желаем, как шашлык из сарделек у костра на берегу Москвы-реки.
Закончив ужин, мы, как водится на Руси, малость попели хором. Потом я, положил голову на колени сидящей Насти, и стал смотреть на всю эту прелесть вокруг, стараясь запомнить на всю жизнь. И запомнил! Сколько было прекрасных мгновений и после, но когда я хочу вообразить себе нечто, совершенно волшебное и милое сердцу, то вспоминаю речку с отражённой в ней полной Луной, мрачный и страшный лес на той стороне, а на этой - потухающий костёр, шалаш, и наклонившееся надо мной любимое лицо, ласковые светлые глаза и свисающие на меня светлые волосы Насти.
И вдруг Настя тихо запела:
Зачем тебя я миленький (именно 'миленький', а не 'милый мой') узна-а-а-ла!
Зачем ты мне ответил на любовь,
Уж лучше бы я горюшка не зна-а-а-ла,
Не билось бы моё сердечко вновь!
Я хорошо помнил эту песню, она мне нравилась, но никогда не подумал бы, что эта мелодия и эти слова произведут тогда на меня такое сильное впечатление. Настя пела тоненьким слабым голоском, часто делая паузы для вдохов. Но только здесь, в самом центре России, на русской природе, в типично русских обстоятельствах - 'ворованная' у супругов любовь, отсутствие удобств, недавнее моё унижение и совершенная неясность будущего нашей любви - я, наверное, понял до конца весь пессимистический смысл этой песни. Рыдания судорогой сдавили мне горло (лёжа это особенно чувствуется!) и я заплакал в голос, причитая, как старая бабка. Слёзы струились как из прохудившейся кружки, я не знал, когда это всё прекратиться - такого срыва у меня раньше не случалось. Настя сверху тоже поливала меня слезами, но лицо её улыбалось.
- Успокойся, миленький, не плачь, у нас всё-всё будет хорошо! Вот увидишь! - пыталась утешить меня Настя.
- Ничего не будет хорошо,- ревя, как ребёнок, отвечал я, - ничего у нас не получится, и мы расстанемся плохо!
Конечно, я предвидел всё, как оно и оказалось, в этом и сомневаться было нечего. Настя была права только этой ночью, да и в ближайшие неделю-другую. Потом приехала жена, была Спартакиада, а в конце августа, я, украдкой попрощавшись с Настей, уехал с женой в Тбилиси. Когда мы прощались с ней, я что-то ей говорил, а Настя отрешённо смотрела куда-то вниз. Под самый конец разговора она подняла глаза на меня - в её взгляде и улыбке отразился приговор нашей любви. У меня похолодело на сердце, но я быстро поцеловал Настю, и, не оглядываясь, пошёл.