Страница 178 из 231
- Евгений Викентьевич, мы спланируем нагрузку кафедры на весенний семестр без моего участия, - добавил я, - нагрузка у меня так мала, что её и не заметят. А заведующим я советую назначить Юрия Александровича Медведева. Что греха таить, он фактически и исполнял эти обязанности!
Ректор согласился с этим.
- Что ж, до вашего отъезда я отсюда не выйду, - сказал ректор, - пожелаю вам счастья! И много не пейте! - добавил он уже мне на ухо.
Так мы дружески и расстались. Выйдя из больницы, я сдал дела Медведеву, рассказал ему о разговоре с ректором. Новый год я встретил вдвоём с Тамарой, а первого января вечером, взял свой неизменный портфель и уехал в Москву.
Когда поезд медленно отходил с перрона, а я всё смотрел в окно на остающуюся там Тамару, и меня от волнения повело. Но состояние было знакомым, я мобилизовался и выстоял.
- Москва, Москва, люблю тебя как сын, как русский - сильно, пламенно и нежно? - удивлённо прошептал я сам себе. - Сбылась мечта: - я хотел добавить 'идиота', но задумался, так ли это? - Конечно, идиота, а кто же кроме него мог так просто, за 'здорово живёшь', уехать из Москвы в Тбилиси, потеряв право приехать сюда обратно?
И твёрдо, решительно сказал себе: 'Да, да - сбылась мечта идиота!'
Глава 7. Добрый город
'Дважды москвич Советского Союза'
У моего дяди писателя Георгия Гулиа есть повесть 'Весна в Сакене', за которую он получил Сталинскую премию. Главный герой этой повести - абхаз по имени Смел (смелый, значит!), и живёт он в абхазском селе Сакен. А потом этот Смел переезжает в Москву и про себя называет её 'Добрый город'. И новая повесть Георгия Гулиа так и названа - 'Добрый город'.
Для самого писателя Москва оказалась действительно добрым городом, как и для другого абхаза-писателя - Фазиля Искандера. Недаром абхазы так тяготеют к России, что все просят - возьми, Россия, нас к себе! А Россия всё не берёт, да не берет. Вот и приходиться бежать сюда по одному!
Особенно нравилось мне в дядиных повестях то место, где Смел и его русская девушка гуляют поздно ночью вокруг Кремля и видят, что там светится только одно маленькое окошко. Не иначе, Сталин находится в этой комнате и работает там даже тогда, когда вся страна спокойно спит. Как нравилось мне это место в повести, как я его перечитывал, пуская при этом сентиментальную слезу! И думал - неужели я, как Смел, когда-нибудь возьму под руки красивую русскую девушку и буду ночами гулять с ней вокруг Кремля?
Что ж, теперь я, как 'дважды москвич Советского Союза' мог делать это смело и заслужено. Да, звание это далось мне немалой кровью! Надо зарабатывать гордое звание москвича, а не то, что - родился в Москве сам собой, без всякого труда, и считаешься москвичом!
Это звание можно сравнить разве только с аналогичным гордым званием 'дважды еврей Советского Союза'. Звание такое получали те евреи, которые непродуманно, или, поддавшись вражеской агитации, соблазну, уезжали из СССР в Израиль. А, намучившись там, хлебнув полную чашу горя и страданий, снова с неимоверными трудностями возвращаются обратно на родную советскую землю, и, обнимая, целуя её, произносят почти как Сципион Африканский: 'Россия, я держу тебя в своих руках!'. Что ж - и Сципион, и они оказались провидцами:
Прессу всей страны обошла тогда фотография пожилого еврея - Иуды Лазаретного, вернувшегося с исторической родины на советскую, и, лёжа на взлетно-посадочной полосе, целующего бетон родного аэропорта.
Ну, хватит о грустном! Для меня всё складывается прекрасно и радужно - любимый город, молодая жена, перспективная работа, верные друзья! Но это становится подозрительным, когда всё так хорошо:
Жёнушкины нравы
Подъезжая к Москве, я воспринимал все станции и полустанки, которые поезд пренебрежительно проходил без остановки, как свои, родные, подмосковные. Вот Текстильщики, а близ них - Кузьминки, где я месяц назад так опасно для здоровья погулял. А вот, мы проезжаем мостик через Яузу, откуда видна церковь Мартина Исповедника, где я как сутенёр, караулил хитроумную путану Ленку. От этой церкви три минуты хода до моего нынешнего дома, вот даже видна высоченная труба от котельной в уже 'нашем' доме!
Поезд подходит к Курскому вокзалу, но ни Мони, ни Оли не видно, хотя обещали, гады, встретить. 'Начинаются сюрпризы!' - подумал я, и, вздохнув, вышел из вагона.
Двенадцать минут пешком - и я у 'себя' дома. Открываю одну дверь, другую - пусто. Даже бабка - 'коммунистка' не выглянула. Сажусь на стул, жду сюрпризов. И вдруг - с топотом, громкими восклицаниями и хлопаньем дверей, в комнату врываются мои 'родственнички' - Оля и Моня. Оля кидается мне на шею, наносит множественные поцелуи, Моня тоже целует меня в щёчку: Опоздали, оказывается, к приходу поезда. Я даже не спросил, ночевал ли Моня здесь у Оли. Какое теперь это имеет значение? Я - среди своих, меня любят, чего же ещё надо?
Оля нашла, что я совсем не изменился - лицо ровное, речь нормальная, рука работает, как положено. Мы позавтракали, и я, оставив моих 'голубков' дома, пошёл устраиваться на работу.
Встретился с Хохловым, он провёл меня на кафедру. Оказывается, там работает легендарная личность - Владимир Оттович Шмидт - сын знаменитого учёного и полярника Отто Юльевича Шмидта. Как я потом узнал, Владимир Оттович родился в Кремле, дружил в детстве с Василием Сталиным; между играми забегал в квартиру к Сталиным, где встречался с Иосифом Виссарионовичем.
Заведующим кафедрой тоже был знаменитый человек - Главный Конструктор ЗИЛа профессор Кригер Анатолий Маврикиевич. Правда, в своих вояжах между Токио и Парижем он редко бывал в Москве, а уж на кафедре - тем более. Но его обязанности бодро и бесплатно исполнял известный военный конструктор - профессор Сергей Фёдорович Комисарик. Работал на кафедре и бывший ректор Завода-ВТУЗа, известный двигателист, профессор Лызо Александр Павлович, по прозвищу 'папа Лызо'. Вот куда устроил меня на работу Хохлов!
Священный трепет охватывал сперва меня, когда я заходил на кафедру. А потом привык - все мы люди! Даже бесил Владимира Оттовича своими потёртыми джинсами, бородой и волосами до плеч. Как-то он даже бегал за мной вокруг стола с тортом, как в какой-нибудь кинокомедии. И у меня на Таганке он побывал, провожая как-то подвыпившего профессора, то есть меня, домой.
Мой бывший студент Ося Юдовский поступил в аспирантуру ИМАШ, и часто бывал у нас дома. Я предпочитаю работать со своими учениками дома, они становятся настоящими членами моей семьи. Иногда даже и 'сменщиками'.
Уехав как-то уже из Москвы в Курск на выходные дни к Тамаре Фёдоровне, я оставил Осю у себя дома. В понедельник утром, приехав домой, я застал Осю с закатанными штанинами за уборкой квартиры. Посуда вся была перемыта, пол в комнате блестел. В холодильнике (который я уже успел купить, как приехал) - запас продуктов. 'Неужели Оля становится настоящей хозяйкой?' - удивился я. Но Оля с серьёзным видом лежала в постели, накрывшись одеялом до подбородка, и курила.
Оля приказала Осе выйти на кухню и попросила меня присесть, мрачно пояснив:
- Чтобы ты не упал, когда услышишь новость!
Я тут же присел, и Оля медленно, цедя каждое слово и затягиваясь дымом, покаялась мне, что переспала с Осей.
- Ты же знаешь - я долго не могу без мужика! - без комплексов призналась мне молодая жена, - а он как раз был дома. Сопротивлялся долго! - затянувшись сигаретой, добавила Оля, - Но он мне не понравился, и это произошло только раз!
Я вызвал из кухни Осю. Он понял, что мне всё известно, и, войдя в комнату, упал на колени и стал истово, как монах, креститься. Не часто увидишь еврея, крестящегося на коленях - я невольно рассмеялся.
- Простите, Нурбей Владимирович, я не виноват! - каялся Ося.