Страница 22 из 117
Вся надежда на Ивана. Он должен приехать, он должен найти выход. Иван — это судьба.
Ивану Сергеевичу снилась весенняя земля — распаханная, ожидающая человека, который бросит в нее семя. Странно было только, что земля была не ровная-бескрайняя, а вырытый ров, и с двух сторон поднимались высокие гряды, вынутые из рва. Как же бросать сюда семя? Надо бы разровнять землю, но мешают какие-то наваленные друг на друга остатки неизвестно зачем оказавшейся здесь кирпичной кладки, неподъемные глыбы, их за здорово живешь не расколешь. Но во рву не сеют семена! Зачем этот ров?!
И где-то здесь должна быть его Оля, он чувствует. И что за манеру взяла — куда-то, не сказавшись, умотать. Отчего она не идет на его зов, будто ее кто-то не пускает, что за фокусы!
Земля пышет от щедрого солнца, готовящего ее к принятию семени, от земли поднимается легкий пар, потрогать бы ее, сжать в горсти, как это делали в Ключевой перед севом в его ранней повести "Росстани".
В нетерпении и досаде Иван Сергеевич проснулся, и сразу ему стало еще тяжелее: вчера он получил от Олюшеньки то, что она включала в свою повесть. О ее "претендентах". У них были условные, чтобы не путать и покороче обозначить, номера 1, 2, 3, 4. Она еще раньше прислала ему чудесный рассказик "Мой первый пост", он одобрил его искренно и умолял писать еще. Но кто же мог подумать, что она сочтет нужным писать о прохвостах, которые были ее любовниками? Ну да, мужчинам все хочется знать о любимой, но кто же знал, что будет так больно.
Он был отравлен. Он метался по квартире, не находя себе места. Конечно, он и словом до сих пор не обмолвился с Ольгункой на эту скользкую больную тему; они без слов молча договорились щадить чужую травму, чужое проклятье.
Арнхем — это испытание их любви.
Тайный голос говорит ему, что может случиться что угодно: Ольгунка может разлюбить его — шутка ли 30 лет разницы, — и тогда окажется, что они "разменяли свой золотой на ржавые железки".
Большое чувство иссякнет, уйдет в песок и тину жалких, уворованных встреч? Воришки — как они будут жалки!
Когда брился, опять вспомнил об этих проклятых поклонниках, и снова раздражение мешалось с жалостью. "Горячка, лупоглазка, огонь, загорится, запылает, не погасишь, себя сжигает и других не щадит. Только и написал, что "твой — пока — Иван". И для чего написал-то — чтоб опровергла, что "ее". Господи, что было! Свою ревность успокоить хотел — вот что было. А надо бессчетно твердить "твой навеки". Вот что с ней сделали эти негодяи — она не верит, что ее полюбил человек, а не подонок.
Когда же он вылечит ее от ревности? Трудно с ней. Но, может быть, любят именно тех, с которыми трудно.
За письменным столом он в несчитанный раз рассматривал ее фотографии. Вот давняя, начала 30-х годов. Дивно хороша и похожа на Олю. Фотограф ли выбрал этот полуповорот к плечу немного склоненной головы: что там, в этом чудно слепленном лобике? А девушку с ромашками прошедшего лета нельзя рассматривать без слез восторга и страха — какая худышка его Олеля! Ее бы к нему, в тишину, покой. А там она как на юру. В этой русской катастрофе полегли предназначавшиеся юным девушкам герои, уцелевших разбросала судьбина. Вот и пошли русские красавицы к чужим…
"Девушка с ромашками", последняя фотография Ольгуночки, как здесь много рассказано ему без слов!
"Знаешь ли ты, приходилось ли тебе оказаться в поле, когда цветет рожь, и внезапно в полной тишине лопаются семенники? Этот святой звук знают мужики, он им кажется нормальным, а я, грешный, вставал, услышав, на колени… Олюна, ты пишешь, "как бы я творить хотела и всю любовь свою туда отдать…". Так твори же! Писательству никто не учит, но если вдумчиво читать великих, тогда они у ч а т.
…Ольгуночка, я не могу без тебя, хотя терпелив и сговорчив, когда просишь ты. Не годы — дни, как годы, без тебя. Если б я мог без тебя, разве я стал бы обивать пороги насчет визы. Обещают. Дни без тебя длиннее вечности.
Целую, целую. Бессчетно. И крещу тебя. Твой навсегда Ваня".
Он отложил перо — осталось немного времени до закрытия почты.
Нет, он не преувеличивает. Она действительно талантлива. Она пишет: "Звезды глубоко тонут в прудочке". Понимает ли сама, как это объемно? Мы будем расти вместе. Наша любовь будет возрастать. Кто знает, может быть, моя Оля вымолит мне немного счастья. Ведь Ольгуна еще очень молода. А как же я хочу, мы оба с ней хотим еще одного Сережечку!
Бедная моя Оля, когда у нас родилась мертвая девочка, перестала поднимать голову, ей казалось, она в чем-то виновата. В чем, всемилостивый Господь, мы были виноваты, я так и не знаю. Но значит, так дано. "Через муку и скорбь", как говорил мой герой, "человек из ресторана жизни"…
Сереженьку, Оленька, Сереженьку мне, умоляю!…
Ольга, как часто в таких случаях, открыла Евангелие наугад — что Оно ей откроет сегодня, какую истину. Вот. Ее любимый апостол Лука, 2,35: "И благословил их Симеон, и сказал Марии, Матери Его: се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий — и Тебе Самой оружие пройдет душу, да откроются помышления многих сердец".
Сколько загадочности и величия в словах Старца, который, некогда читая пророка Исаию, усомнился, что Дева родит Сына, и Господь продлил его дни, чтобы он убедился сам. "Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко… " — так поют в храмах. Наверно, очень долго жить еще тяжелее, чем умирать слишком рано.
Но что это значит: "Тебе Самой оружие пройдет душу"? Матерь Божия так сильно ужаснется страданиям Сына? Может быть, Она почувствует такую боль, словно Ее, а не Его ударил копьем грубый римский солдат?…
Да простит ее Бог, она знает эту боль, которая "проходит душу". И все же, как она должна понять, имеет ли к ней отношение слово "пройдет", то есть пронзит?
Ребенок Ване? Это было бы лучше всего. Но почему-то она знает, что это невозможно, этого не случится.
Ее утешило только письмо от Иванушки-милушика, с фотографией "Зимнего парижанина" в пальто и шапке, с этими добрыми, открытыми глазами, как бы виноватыми. Из-за того, что не может жить без нее. Она долго целовала эти глаза и письмо, полное любви и восторга, что она — есть.
Она незаметно заснула и проспала вечер и ночь. С того дня она еще долгое время ложилась спать с письмом и фотографией на груди.
"Родной мой, Ванюша-милуша, радость моя, пишу тебе в первый день нового 42 года. Страшусь его и верю, ох, как славно — верить, а не заставлять верить. Я верю, и ты верь!
Я люблю тебя так нежно, так хорошо, так глубоко. Всю ночь я спала с твоей карточкой на груди у самого сердца, под ночной рубашкой, которую мне полусонной помогла надеть мама в 12 часов. Поздравили, поцеловали друг друга, мама подала мне бокал вина, и я тихо сказала: "За далекого!", и мама кивнула мне в знак согласия.
Ванечка, еще я люблю тебя трепетно! Запомни, я никогда тебя не оставлю, потому что нельзя свою жизнь оставить. Всегда буду около те-
бя. Пока нельзя иначе, хотя бы в мыслях, а когда будет можно — то вся буду с тобой! (Убегу!) Умоляю не сомневаться в том, что ты для меня лучше всех. Ты — чудесен.
Солнышко мое, давно хочу тебе предложить каждый день думать друг о друге в 11 часов вечера, то есть всегда, но в этот миг — как перекличка.
Цветы в моих руках — это наши в Шалвейке собранные. А что я худа, так впереди лето, тепло, витамины, я поправлюсь.
Не ревнуй меня, нет причин и оснований. Как говорят немцы, ревность творит страсть, которая с азартом ищет то, что сотворит страдание.
Посмотри в Евангелии от Луки то место, где Симеон говорит Божией Матери об "оружии, которое пройдет сердце". Что бы это значило?
Я все хочу рассказать тебе сон о звездном Кресте на ночном небе, который мне приснился на папин 40-й день. А ты напиши мне о Дари в твоем романе и о Христе, ты так интересно пишешь, о, мой великий!
И я часто, очень часто думаю об Ольге Александровне. Как она самоотверженно тебя любила, даже умирая, просила Вашу родственницу покормить тебя обедом. Я тоже так хочу, так буду любить…