Золотой капкан

Глава 14

Абрам Меерзон лежал в постели, укутавшись до подбородка пуховым одеялом. Болезни в преклонном возрасте – дело само собой разумеющееся. И по идее, человек должен бы смириться с такой, не очень приятной, неизбежностью. Но подвижный, несмотря на годы, как ртутный шарик, старый гравер переживал свое беспомощное состояние очень остро.

Савин заявился к нему под вечер, после того, как навестил граверов Григориади и Лоскутова, которые ничего не добавили к тому, что было известно о таинственных гравировках на застежке портмоне и крышке часов «Пауль Бурэ».

– Гравировки, гравировки… Бог мой, я столько их сделал за мою жизнь. Вы хотите, чтобы я узнал ее? Ха! Нашли эксперта. Смешно… Мирра, где ты запропастилась?! Дай гостю порядочный стул. Да не тот, что с рваной обивкой!

А на том наша собачка обычно сидит. Нет, ты меня точно в гроб загонишь… Не буду я пить эту пакость! Свари нам кофе. Ах, врачи, ах запретили! Они все знают, а старый Абрам выжил из ума…

Жена Меерзона, полная, медлительная Мирра, сокрушенно кивала, и отправлялась на кухню выполнить очередное желание неугомонного мужа.

– Эти женщины, они нас в гроб загонят… – ворчал Абрам. – А, что вы можете знать, молодой человек, об этих женщинах? Ну, что же вы сидите?! Покажите мне гравировки. Мирра, включи свет! Бог мой, что ты включаешь? Торшер включи. А очки? Где мои очки?! Что такое, ты забыла, где они лежат? Ха, у тебя склероз. Оставь меня в покое с этим кофе!

Меерзон мельком взглянул на фотографии и ту же вернул их Савину. Прикрыл глаза и некоторое время лежал неподвижно и безмолвно. Наконец он закряхтел и, с трудом приподнявшись, сел, опираясь на спинку кровати.

– Я так и знал… Я так и знал! Где была твоя голова, Абрам? Бог мой, старый болван… На старости лет тобой милиция интересуется. Это моя работа, молодой человек. Что вы хотите знать?

В гостиницу Савин возвратился поздним вечером. Словесный портрет человека, заказавшего Абраму гравировку, лежал у него в кармане. У старого гравера оказалась хорошая память. Впрочем, в этом не было ничего удивительного – заказчик не поскупился на оплату, удивив своей щедростью даже видавшего виды Меерзона.

Слоняясь по гостиничному холлу (сосед по номеру выдавал такой «художественный» храп, что даже крепкие нервы Савина возмутились), капитан пытался сложить воедино пеструю мозаику командировочных впечатлений.

Похоже, Батон и впрямь не соврал. Оказалось, что благообразный старичок – профессор-педиатр, который живет в этом доме всего ничего, вторую неделю. А бывший хозяин, продав дом и мебель за бесценок, исчез в неизвестном направлении. Хитер, ох, хитер… Сразу учуял, чем пахнет пропажа золотишка. Видимо, Карамба случайно зацепил драгоценную коробочку из-под шприца; при обыске дома обнаружили несколько тайников. Естественно, они были пустыми. Когда в работу включились эксперты-криминалисты, оказалось, что в двух из них хранился золотой песок. Так кто же этот неуловимый Христофоров Ян Лукич, 1925 года рождения, холост, не судим? Не судим ли? По крайней мере, картотека МУРа отрицала знакомство шустрого Яна Лукича с органами правосудия. А жаль, объект весьма подходящий, чтобы пополнить алфавитный каталог на букву «Х». Оставалась слабая надежда на фоторобот, смонтированный при помощи соседей.

Уже, кстати, светает, Савин. Не пора ли на боковую?

Спать, спать, спать… Завтра – нет, уже сегодня! – дел невпроворот.

Глава 15

На поляне возле хижины, где лежит ротмистр на грубо сколоченном из жердей топчане, по-летнему тепло и солнечно. Сквозь неплотно прикрытые веки Кукольников наблюдает за печальным Христоней, тачающим торбаса из сохачьего камуса для ротмистра Деревянова. Изредка казак оставляет свою работу, чтобы подбросить в костер зеленые ветви стланика. Пряный густой дым – единственное спасение от назойливых и кровожадных комаров и мошкары – медленно расползался по поляне, растворяясь в таежных зарослях. В горле Кукольникова першит от дымной горечи, но ротмистр усилием воли давит в себе эти позывы: при кашле начинают болеть раны, оставленные когтями медведя.

Кукольникову повезло. Спасла его от страшных увечий и, как следствие, от неминуемой смерти меховая телогрейка – он носил ее под мундиром, опасаясь простуды, к которой был склонен с малых лет. Крепкая дубленая кожа телогрейки на спине была изодрана в клочья рассвирепевшим от голода и боли хищником, но поистертые когти старого медведя смогли оставить на теле Кукольникова только глубокие царапины.

Конечно, если бы не своевременная помощь Деревянова, который с поразительным бесстрашием и хладнокровием и на удивление метко выпустил пять пуль прямо в сердце зверя, лежать бы косточкам ротмистра на берегу безымянного ручья до Страшного суда. Впрочем, Кукольников особой набожностью не отличался и в Святое Писание не верил, хотя церковь посещал регулярно, а одно время состоял членом масонской ложи – больше из соображений эгоистических, карьеристских, нежели религиозных, благо среди масонов было много аристократов, имеющих немалый вес при дворе самодержца Николая II.

Но как бы там ни было, а ротмистр остался в живых. Когда Деревянов дотащил Кукольникова, обеспамятевшего, окровавленного и изрядно помятого медвежьей тушей, к избушке, поручика ожидало известие о побеге графа, напрочь выбившее его из колеи. Уставший до отупения, он молча освободил едва живого Христоню от пут (тот при виде почерневшей, с безумным взглядом, физиономии поручика мысленно простился с родными и близкими), так же безмолвно выслушал бессвязный рассказ вестового об утренних событиях, и, не говоря ни слова, ушел по следам беглецов, оставив ротмистра на попечение Христони.

Возвратился Деревянов ни с чем только к вечеру следующего дня и сразу же завалился спать. А поутру снова отправился мыть золото.

Раны Кукольникова затягивались быстро. В его худом, жилистом теле, с виду хилом и болезненном, был неиссякаемый запас жизненных сил, к тому же поддерживаемых незаурядной волей. Вскоре ротмистр мог даже ходить, что, впрочем, тщательно скрывалось от Деревянова и Христони, которого поручик стал брать к золотоносной дайке. На то имелись у Кукольникова определенные соображения. И он, конечно же, не стал делиться ими с поручиком.

Появились они после того, как профессионально недоверчивый и осторожный Кукольников, обретя возможность двигаться, внимательно осмотрел свой маузер. Высыпав патроны из магазина на кусок холстины, он сразу же обратил внимание на узкий темно-коричневый ободок у основания пули. А когда, вынув пулю, попытался высыпать порох, сомнений не осталось: старый, испытанный трюк, он сам не раз им пользовался в начале своей жандармской карьеры. Стоило опустить патроны в кипяток на несколько минут, как сыпучий пороховой заряд превращался в твердую безобидную лепешку и оружие, снаряженное такими патронами, можно было использовать разве что в качестве молотка, чтобы колоть орехи.

Проделав это, следовало зачистить или протравить до блеска кислотой темный налет, неизбежный после подобной процедуры. Но Деревянов или не знал этого, или понадеялся на незавидное состояние Кукольникова, которое должно было, по мнению поручика, ослабить бдительность бывшего жандарма. А возможно, что вероятнее всего, Деревянову было просто наплевать на ротмистра – он уже не принимал его всерьез.

Запасных патронов к маузеру не оказалось – то ли граф прихватил с собой весь боезапас, то ли Деревянов постарался. Впрочем Кукольников и выяснять это не стал, удостоверившись, что его заветный пистолет находится при нем и оружия никто не касался – тщательно обыскать ротмистра в бессознательном состоянии у Деревянова не хватило сообразительности.

Золото, добытое офицерами, хранилось вместе с золотом графа. Уходя, Воронцов-Вельяминов забрал только принадлежащую ему лично часть драгоценного металла, считая ниже своего достоинства воспользоваться чужим добром, пусть даже таких проходимцев и бандитов, как эти белогвардейцы. Теперь мешок с золотым песком и самородками прибрал к своим рукам Деревянов, пользуясь беспомощностью ротмистра, и припрятал его подальше, о чем, естественно, не спешил поставить в известность Кукольникова, продолжавшего весьма успешно играть роль тяжелораненого.