Тени зимы

— Вот и все, — сказал он. — Это последнее, что я сделал на службе моему господину. Передайте ему… передайте мои приветствия и мою благодарность, и скажите, что я никогда не жалел о том, что выбрал своего лорда. Жаль только, что не служил ему лучше. Так. Моя госпожа, я... хочу продиктовать письмо. Поможете?

— Ну, конечно! Говори. У меня есть пергамент.

Он смотрел, как я точила перо, набирала чернил, положив пергамент на стол. Гавейн закрыл глаза и начал диктовать ровным, ясным голосом.

«Гавейн ап Лот приветствует Бедивера, сына Брендана, — голос его вдруг приобрел звучность, которой до сих пор я не слышала. Кончик пера застрял в старом пергаменте и сломался. Гавейн открыл глаза на звук, я взяла другое перо и с отчаянием посмотрела на него.

— Бедиверу? Ты хочешь писать Бедиверу?

— Вы согласились. Пишите. Я не могу. Миледи, умоляю, времени мало. Это мой огромный долг. Я должен его заплатить.

Я поспешно заточила перо.

— Говори. Я пишу. Только... помни, я любила его, а он любил тебя, он был твоим другом.

— Помню. — Гавейн опять закрыл глаза. — Я хотел… забыл, что хотел. Мне снилось, что я разговариваю с Бедивером. Должно быть, это уже после того, как я упал с коня. Да, так вот. Привет. Я умираю, брат. Я хотел написать, потому что… нет, подождите, не записывайте. А, вот. Потому что очень хотел твоей смерти. А теперь не хочу. Я стремился к справедливости, но стремился так сильно, что это было несправедливо. Это я виновен в бедах нашего господина, в том, что нам не удалось достичь того, к чему мы стремились. Ты сказал… нет, он не мог этого сказать. Это мне привиделось: «Если бы в мире была справедливость, которой я добивался, в живых никого не осталось бы. Как можно по справедливости наказать человека за преступление, которого он не замышлял? Ты был прав, когда говорил, что только милосердие справедливо. Я... я прощаю тебе смерть моего сына. Прости мне то, что я хотел мстить. Я... — Гавейн резко замолчал. Он смотрел за мое плечо, и я невольно обернулась. Там никого не было. Глаза рыцаря вдруг загорелись нездешней радостью, он широко улыбнулся. — Ты? Ты здесь? — спросил он.

Я снова посмотрела назад. Там по-прежнему никого не было. Я в испуге схватила его за руку. Рис говорил, что Гавейн бредил по дороге, разговаривал с людьми, которых там не было; кажется, теперь происходило то же самое.

— Гавейн! С кем ты говоришь?

Он озадаченно посмотрел на меня.

— Разве вы не видите? Или… А-а, тогда это конец. Не надо письма. Оставьте только, что я молю Бога о милосердии для нас всех. Рис… — Слуга пал на колени и, взяв другую руку господина, приложил ее к своему лбу. — Рис, братец, прощай. Прощайте, миледи, и, если получится, передайте моему брату, что я его люблю. Да, я иду, — сказал он кому-то, но явно не нам, улыбаясь при этом ясной детской улыбкой. Я продолжала держать его за руку и почувствовала, как напряглись мускулы. Поняла, что он пытается сесть, обняла его и прижала к себе. Услышала, как бьется сердце. Редко, очень редко. Удар. Пауза. Еще удар. Опять пауза. Я ждала следующего удара, но его все не было.

Тишина. Я вглядывалась в его лицо, ища признаки жизни. Нет. Глаза погасли. Из них ушел тот прекрасный блеск, который наполнил их незадолго до того. Но лицо оставалось тем же, лицом моего друга, и в то же время лицом незнакомого человека.

Рис перекрестился. Он тихо плакал. «Господи, помилуй», — сказал он по-британски, затем снова перекрестился и добавил на латыни: «Grant him eternal rest». [Даруй ему вечный покой — лат.]

— И да будет с ним Свет непрестанный, — не задумываясь, добавила я. А сама подумала, что Свет в этом мире либо уже умер, либо умирает, и мое собственное сердце уже погрузилось в непроглядную тьму.

Мы набросила на лицо Гавейна одеяло. Я потушила последний горевший факел. Уже наступил день, и в комнату проникали солнечные лучи. В соседней комнате возле очага сидели несколько человек и завтракали хлебом, сыром и подогретым элем.

— Умер, — сказала я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Монах кивнул, затолкал в рот последний кусок хлеба и вытер пальцы о рясу. Он уже собрался что-то сказать, когда в комнату влетела женщина и закричала: «Рис!»

«Эйвлин!» Рис оттолкнул меня и бросился к жене. Они обнялись так крепко, что оторвать их друг от друга не смогла бы никакая сила. Только посмотрев на них, я поняла, как, должно быть, каждый из них боялся за другого, а следом пришла мысль о том, что я сама с небывалой силой тоскую по Артуру.

— Ох, Рис, — вымолвила Эйвлин, когда я уже отошла от двери. — Рис, твой господин… лорд Гавейн, он мертв?

Рис кивнул, попытался заговорить и не смог.

— Да, — ответила я за него. — Позаботься о муже, Эйвлин. А вы, — обратилась я к сидевшим у огня, — сообщите лорду Сандде, пусть распорядится о погребении. Передайте лорду, что у меня для него есть сообщение, и что я скоро присоединюсь к нему. — Один из мужчин кивнул и вышел вместе со мной на улицу.

Землю покрывал снег. Небо затянули тяжелые облака. Пока посыльный поднимался на холм, я прислонилась к стене дома и дышала изо всех сил, прижимая к груди письмо и таблички. Сердце болело так, словно хотело разорваться. Но я не смогла заплакать. Вместо этого я собралась с силами и потащилась к дому, надеясь умыться и переодеться к приходу Сандде. Еще многое нужно было сделать.

Все утро я писала письма всем, кого могла вспомнить, кто мог бы предоставить провизию и зерно в кредит — список имен получился короткий, но и он потребовал известного напряжения. Днем я писала Артуру и опять, в основном, о припасах и фураже. Только когда я покончила с этим, я поняла, что забыла сказать, что Гавейн мертв. Прошло всего несколько часов, тело рыцаря ждало погребения, а мне казалось, что это случилось давным-давно. «Ты устала, — сказала я себе, — надо успокоиться, не время сейчас раскисать». Взяла перо, но увидела, что места на пергаменте уже нет. Перевернула лист, нашла местечко над надписью, и дописала самым мелким почерком: «Я сбежала до того, как Мордред смог причинить мне вред. Я хочу увидеть тебя снова. Моя душа, моя самая дорогая жизнь, прикажи мне явиться к тебе с Сандде и его армией. В любом случае, молюсь, чтобы Бог нас защитил».

Место на листе решительно кончилось. Мелкие буквы теснились друг к другу, и казалось невероятным, что они могут передать хотя бы сотую долю моих чувств. Я сложила письмо, запечатала и отдала посыльному. Посидела, гадая, когда письмо дойдет до Артура и о том, что будет, когда мы увидимся снова. Тогда я сожалела, и много раз сожалела потом, что не потребовала еще один лист пергамента и не заполнила его словами. Но, возможно, самое важное я уже сказала, а все остальное подождет.

В тот вечер мы похоронили Гавейна на землях монастыря Инис Витрин. Толпа скорбящих двинулась к могиле, Рис держал коня рыцаря, а рядом с пустым седлом блестела украшенная драгоценными камнями рукоять меча. Конь громко заржал, когда вынесли тело. Он узнал хозяина, но никак не желал успокоиться. Монахи молились и пели, тело опустили в землю, могилу забросали, и в этот момент Рис снял уздечку с головы коня. Цинкалед рванулся к могиле и заплясал на ней, раздувая ноздри, а потом запрокинул голову и заржал. Монахи крестились и перешептывались.

— Оставьте его, — сказал Рис, — пусть попрощается. — Он развернулся и начал подниматься на холм. Я пошла за ним. Плакальщицы и монахи разошлись. Я обернулась. Белый великолепный конь стоял в сумерках у сырой могилы, тряс головой и ржал. Никогда не слышала, чтобы конь ржал так жалобно. Наутро конь исчез. Я, было, подумала, как бы кто не позарился на коня и дорогое оружие, но вспомнила, что никому не дано коснуться меча против воли владельца. Да и коня такого больше нигде не сыщешь. Как бы там ни было, больше никто не слышал ни о чудесном мече, ни о чудесном коне. Гавейн говорил, и конь, и меч пришли из другого мира. Возможно, туда они и вернулись. Я представила, как Цинкалед, отходит от могилы, а потом летит сквозь день, сквозь ночь, сквозь время в никакой день, в никакое место, туда, где нет горя, где ничья любовь больше не удержит его. Осталось лишь несколько следов вокруг новой, еще одной могилы. И не мне отныне заботиться о его судьбе.