Меня зовут Женщина

— Ладно. Лишь бы стихи про любовь были. Только надо все оформить культурно. Вы, Мария Ивановна, помогите нам, напишите вопросики про его творчество. Я раздам по залу, наши люди пошлют записки, и все будет как полагается. Мы вам вашу работу оплатим, если захочете, в смету заложим.

Ночь я корпела над изысканнейшими вопросами, утром позвонил кагэбэшник:

— Руководство против. Оно такого не знает. Может, другого посоветуете?

— Значит, так, — отчеканила я. Когда мне бьют под дых, я превращаюсь в шаровую молнию и могу все снести на своем пути. — Берите ручку и записывайте вопросы. Я уже сообщила об этом вечере Л. в секретариат Союза писателей и на самый высокий уровень. Руководству передайте, что если оно обидит Л., то с него снимут звездочки!

Собеседник одурел от моей хлестаковщины, часто задышал и жалобно ответил:

— Какая вы торопыга, Мария Ивановна! Я записываю вопросы.

Когда я вбежала на вечер, посреди сцены стояла корзина цветов, как для опереточной дивы, Л., отключивший чувство юмора, читал самую длинную и самую эстетскую поэму, а в зале ерзали в креслах совершеннейшие чайники в серых костюмах с декольтированными женами в бриллиантах. Л. угомонился, и после жидких аплодисментов к нему полетели хорошо организованные записки. Он возбуждался на каждую, как пожилая девственница на любовное письмо, и отвечал длинно, витиевато, густо усыпая словами «ментальный», «брутальный» и «сакральный». Последней пришла единственная записка не моего авторства, она спрашивала: «Скоро будет музыка?»

Зачитав ее с машинальным пафосом; Л. съежился, ссутулился, заморгал глазами и неловко убежал со сцены. Я обнаружила его этажом ниже, на выставке картин. Он подошел, провокационно дымя сигаретой, в надежде, что смотрительница заорет, и тут-то в ее лице он рассчитается с неблагодарным человечеством. Однако бабка сладко спала на стуле.

— Хорошая выставка, — сказал он раздраженно, как всегда не узнавая меня. — Вы пришли на выставку?

— Да, — ответила я предельно бережно.

— А я — нет. Я пришел на вечер одного поэта. Собственно, этот поэт — я сам. Знаете, обычная суета, глупость, звонили полгода, умоляли... Мне было некогда, зачем-то согласился. Это так скучно, уверяю вас, корзины цветов, безумные поклонницы, пошлые банкеты...

Я так устал от всего этого! Ни за что бы не пошел, но записки! В зале сидят люди, которым нужна моя поэзия! — И он достал из нагрудного кармана мои вопросы, помахал ими перед моим носом, и я, в отличие от него, успела увидеть, что все они написаны одним почерком. — Хотите, я подарю вам свою книгу стихов, а вы потом позвоните мне о впечатлениях? — нежно улыбнулся он, и я вспомнила, что, по слухам, недавно его опять бросила очередная жена.

— Спасибо. У меня есть ваша книга.

Тут к нам подскочил возбужденный кагэбэшник.

— Неувязочка вышла. Недосмотрели последнюю записку, — застучал он кулаком по своей младой груди. — Руководство приглашает выпить и закусить. В ресторане уже все культурно оформлено.

— Я догоню, — сказала я и пошла домой.

Но вот час пробил. Я обрыхлилась, как говорили мои дети о подросшей кошке, издала книжку, вступила в пару творческих союзов, разошлась с мужем и поняла, что дозрела. Я позвонила и предложила прочитать мои пьесы.

— Во-первых, я не драматург, во-вторых, у меня ни секунды свободного времени, в-третьих, я — в депрессии, в-четвертых, я живу в такой глуши, что вы до меня никогда не доедете... Во вторник с пяти до семи можете? Впрочем, лучше завтра... Хотите, я заеду за вами на машине? — Никакого другого ответа, изучив персонаж, я и не предполагала.

На следующий день в платье, связанном специально для этой встречи и делающим все круглое еще круглее, а все тонкое еще тоньше, облачившись в последнюю каплю французских духов, оставшихся от последнего романа, я звонила в его дверь.

— Заходите, заходите, — промурлыкал Л., встретивший меня в свитере, в котором, видимо, еще в университетской юности ездил на картошку, и спортивных штанах с вытянутыми коленками, способных видом отключить все эрогенные зоны на теле даже самой непритязательной женщины. Он рассмотрел меня, обошел со всех сторон, как собака, изучающая нового гостя, засуетился, опрокинул на себя чашку кофе, всучил мне килограмм стихов и даже не взглянул на мою книжку. Весь диалог состоял из его нытья о равнодушии страны к таланту поэта и моих вздохов в ответ. Возвращаясь, я чуть не плакала. Я передержала в колбе светлый образ, он не выдержал испытания временем и стал пародией на самого себя. Ночью Л. позвонил сам:

— А почему вы решили прийти именно ко мне?

— Я искала учителя, — сдуру призналась я.

— О, я готов научить вас жизни, но она так темна и безрадостна!

— Я предпочла бы поучиться литературе, — осторожно подъехала я.

— Литературе? Но женщина не способна быть творцом, она развивается в диапазоне от музы до фурии. Зачем вам литература? Высшее назначение женщины — любовь и преданность мужчине! Таков мой первый урок, завтра жду вас для второго.

Это я могла услышать в минуты первой встречи, но выдерживать вино столько лет, чтобы открыть пробку и обнаружить испорченную воду... На несколько дней я потеряла вкус к жизни и ходила как после тяжелой болезни, когда уже ничего не болит, но интоксикация гнет плечи к земле. Через неделю навестила Л. Оделась попроще, французские духи иссякли, можно было капнуть во флакон водички, поболтать ею и вылить на голову, но не было стимула. Я знала, что Л. оставлен очередной женой, знала, что у меня нет призвания быть писательской нянькой, и инстинкт самосохранения включил внутри светофоры на красный свет. Л. относился к изысканным паразитам, идеология которых гласила: «Несите меня по жизни, ведь я такой тонкий, ранимый и незащищенный, ведь мне все можно». Эти обоих полов слетались на меня всю жизнь как пчелы на мед.

Он встретил меня в белой рубашке, галстуке и с шампанским. Мы выпили, он сообщил, что очень одинок, что на свете так мало женщин, способных забыть о своих проблемах и решать проблемы любимого, что он не богач, не сексуальный гигант, но трагический благородный герой нашего времени, готовый наполнить жизнь близких смыслом причастности...

— Я уезжаю за границу. Видимо, навсегда, — притормозила я его монолог.

Он надулся, потому что уже все решил за меня, потом подошел сзади и внюхался в мои волосы, отчего у, меня закружилась голова.

— Я приеду к тебе, — сказал Л. трагическим голосом и начал стаскивать с меня свитер.

Я понимала, что эта постель означает «тронул девушку — женись!» с моей стороны и, расслабившись на секунду, я бросаю все отвоеванное у человечества пространство коту под хвост. Л. показался мне сизифовым камнем, с большим трудом дотянутым до вершины горы и готовым свалиться вниз, придавив меня по дороге. Быть женой Л.? То есть никем? Завидная работа быть чьей-то тенью и чьей-то свитой... Способен ли мужчина дать женщине количество любви, компенсирующее отнятую внутреннюю состоятельность? Даже если да, даже если несколько мужчин сложатся в эту кассу и наполнят ее золотом обожания... Все равно — я у себя одна.

— Я забыла сигареты. Мне нужна сигарета, — картонным голосом попросила я.

— Я бросил курить, но в кабинете есть какие-то сигареты, — раздосадованно сказал он и пошел в кабинет. — Почему ты надела свитер, у нас так мало времени, — удивился он, вернувшись.

— Холодно, — прошептала я и закурила, глядя в пол. Я курила предельно включенно, как будто сигарета могла меня спасти. И она спасла. У меня закружилась голова, поехали стены, и меня затошнило.

— Что там в сигарете? — застонала я, почти теряя сознание.

— Какая-то легкая травка. Друзья привезли, — пожал он плечами.

На каменных ногах я добежала до туалета и закрыла задвижку. Меня выворачивало полчаса. Л. стоял под дверью и лепетал:

— Деточка, бедная деточка! Ах, я дурак, старый дурак, надо было сначала самому попробовать!

Я выползла бледнее снега, он отвез меня в гробовой тишине. Сказать нам уже было нечего. Не так сильна была сигарета, как потребность в накладке, а может быть, бунтовал мой организм, проведший десять часов под общим медицинским наркозом и столько же под экспериментально-половым с В.