Меня зовут Женщина

Как-то я пережила эту больничку с ледяными умываниями по утрам в тесном умывальнике, уставленном трехлитровыми банками анализов по Земницкому; с едой, от одного запаха которой может случиться выкидыш; с грязными окнами, выходящими на больничный морг, и прочими аксессуарами, сопутствующими вынашиванию людей двадцать первого века.

Из больнички я отправилась во Всесоюзный институт гинекологии, в котором рожали жены дипломатов, космонавтов, блатные и предельно патологичные. Я относилась к третьим и четвертым. Приятельница маман, работающая там, предупредила:

— У нас, конечно, лучше, чем в роддомах, но если ты почувствуешь, что началось, и не позвонишь мне, я ни за что не ручаюсь.

Палаты были на шесть рядовых беременных или на одну посольско-космонавтско-генеральскую. Санитарка на замызганной тележке развозила трупного цвета кашу для рядовых и ресторанные изыски для посольско-космонавтско-генеральских. К ним посетителей пускали в палату, мы довольствовались записками, телефонными и оконными перекрикиваниями. Правда, мой муж надевал белый халат и со свойственным ему артистизмом пробирался на четвертый этаж, где я ждала его, спрятавшись в полутемном коридоре. И мы обнимались, как революционеры-подпольщики, потому что к концу беременности чувство «оскорбленности и униженности» становилось вероисповеданием, и я уже вместе с администрацией полагала, что, будучи на сносях, встречаясь с будущим мужем, преступно нарушаю режим. И, попавшись, должна понести законное наказание в виде немедленной выписки и родов в еще менее комфортабельном месте. Беззащитность и неадекватность беременных такова, что из них получаются лучшие в мире зомби.

Измученные русской кухней негритянки жарили на плитке бананы с подсолнечным маслом, а кореянки тушили селедку в молоке. Душераздирающие запахи, помноженные на токсикозное восприятие, тиражировали расистские настроения. Компенсацией настроений было только регулярное посещение длинноногой негритянки тремя другими женами ее посольского мужа и фольклор, рождающийся вокруг этого.

Институт отличался от аналогичных учреждений еще и присутствием большого количества чернокожих и желтокожих студентов. Я могла есть, спать, умирать, когда в палату врывалась толпа и бойкая преподавательница с пачкой историй болезни выуживала одну и, водя по мне указкой, тараторила:

— Интересный случай, девятнадцать лет, двойня, резус-конфликт, — и двадцать студентов по очереди ощупывали мой живот, стараясь выглядеть крутыми профессионалами.

— Вам не кажется, что однажды я рожу посреди показательных выступлений? — спросила я.

— Ничего, ничего, мы на вас еще зачет будем сдавать, — ответила она.

Однажды я легла на спину и потеряла сознание. Поскольку пост с нашатырем находился в другом конце коридора на расстоянии с пол-остановки автобуса, то в сознание возвращали с помощью битья по моему хорошенькому, с моей точки зрения, личику. Придя в себя, я снова легла на спину и снова отрубилась. Собравшиеся вокруг врачи долго рефлексировали, пока не разошлись, пожав плечами. Мне предстояла ночь, и я панически боялась принять горизонтальное положение. Я сидела до утра, по-сиротски обняв подушку, но утром свалилась, заснула и выключилась. В таком виде застала меня энергичная профессорша, которую привела толпа недоумевающих врачей. Профессорша выматерилась, дала мне крепкой ладонью по морде, усадила в постели и обратилась к толпе.

— Я не понимаю, как вы учились в институте? Кто вам выдал дипломы? Посмотрите на нее, типичная двойня, дети с большим весом пережимают полую вену. Это не патология, это норма для тех, кто считает себя специалистом! — Врачи смотрели в пол. — А вы, женщина, запомните, на спине, пока не родите, вам делать нечего!

— А на чем же я буду рожать? — похолодела я.

— На боку. Француженки традиционно рожают на боку, а кореянки вообще на корточках.

— Но у меня в карте написано красными чернилами плановое кесарево, — взмолилась я. — Как мне будут делать кесарево на боку или на корточках?

— Дайте карту, — потребовала профессорша. — Видите, женщина, я вычеркиваю плановое кесарево и пишу вместо этого синдром полой вены.

— Но ребенок не пройдет в такие узкие бедра! — заорала я.

— Кто вам сказал такую глупость? У вас идеальные бедра. Идеальные близнецовые бедра. Моду устроили на кесарево! Никаких кесаревых! Вот если трое суток будете рожать, тогда получите свое кесарево! — И она вышла, стуча каблуками и обмахиваясь моей картой. Я уже ничего не понимала, могла только плакать и взывать милости божьей.

Иногда я подходила к зеркалу, разглядывая глыбу голого живота, он шевелился и рельефился, как Солярис, из него обозначались головы, колени и локти. Умом мне было плохо понятно, что это дети, и я скорее относилась к этому как к некой абстрактной разумной массе, с которой вела диалоги, которой жаловалась на жизнь и к которой обращалась с просьбой не лупить меня ногами по внутренним органам во время разборок, которые у них уже тогда начались. И просьбы мои, надо сказать, уже тогда оставались без внимания. Звериным инстинктом я понимала, что теперь не одна в границах собственной кожи, но интеллектуальным опытом я ведала только то, что ответственность за выживание всех троих в шестеренках медицинской машины несу в одиночку. И дрожала от этого как осиновый лист по мере приближения счастливого дня, к которому меня готовили как к судному.

Однажды ночью я проснулась в луже воды, о смысле которой мне никто ничего никогда не объяснял. Вокруг спали взрослые тети, и было неудобно будить их дл глупых расспросов. Я тихонечко поковыляла к посту. Медсестра храпела, накануне приложившись к разведенному спирту. Вода продолжала течь.

— Пожалуйста, — трясла я ее плечо, — мне нужна помощь.

— Женщина, ну что вы все никак не угомонитесь, спать надо ночью, — зарычала дежурная сестра.

— Какая-то вода течет, я не понимаю, — мялась я.

— Вечно одно и то же... Сколько хоть времени?

— Не знаю, я без часов.

— Ну так пойди посмотри. Тебе это надо или мне? Как последняя дура, я засеменила к часам в другой конец коридора, комплексуя от текущей на линолеум воды и того, что не даю спать человеку.

— Пять часов, — доложила я, вернувшись.

— Ладно, пошли, — сказала медсестра, вяло встала и поплелась по коридору.

— Куда пошли?

— На кудыкину гору... рожать пошли, женщина.

— Рожать? — у меня отнялись ноги.

— Что ты стоишь, женщина, как деревянная? Иди в лифт.

На автопилоте я зашла в лифт, а медсестра завезла туда каталку.

— Ложись на каталку.

— Зачем? — прошептала я.

— Инструкция такая. Воды отошли, значит, надо лежать.

— Зачем же вы меня через весь коридор к часам гнали?

— Вот родишь ребенка, его воспитывать будешь. А меня нечего воспитывать, а я за семьдесят рублей за каждой из вас бегать не обязана. Иностранцы хоть подарки дарят...

Предродовое отделение представляло зал, уставленный аппаратурой и кроватями, на которых лежали и страшными голосами кричали женщины.

«Как обидно умирать такой молодой, такой красивой, такой талантливой», — горько думала я.

— Женщина, уже, наконец, по-человечески ляжьте на спину! — заорал молодой парень в белом халате.

— Не могу. В карте написано, что у меня синдром полой вены, — четко, по-военному ответила я.

— Нет такой вены в человеческом организме, я здесь врач, а не вы. Ляжьте, вам сейчас провода оденут!

Молоденькая медсестра начала опутывать тело проводами, а лоб — ремнем с металлическими пластинками, соединенными с аппаратом.

— Вот включатель, женщина, вправо — усиливает, влево — ослабляет. Поняли?

— Нет, — ответила я, поняв только то, что спокойно умереть мне не дадут.

— Ну, как схватка сильная пошла, так увеличиваете, как кончилась, так уменьшаете.

— А что там?

— Да я не знаю. Ток какой-то, научная работа. Потом будете анкету заполнять, как он вас обезболил.

Я крутанула включатель — шарахнуло током, нечеловеческая поза, в которой я старалась выглядеть лежащей на спине и в то же время на спине не лежать, добавляла в мизансцену шарма.