Исполнитель.

Хоть что-то хорошее в ней есть. Раз, и все.

Это она так прощения просила, наверно. Как считала правильным. Ох, дурочка… лучше бы позанимались. Теперь-то ее точно не разбудишь – может, даже до завтра. Он, конечно, и сам хорош, но…

Каша, не удержавшись, провел ладонями по изгибам, которые только что были живым и горячим женским телом. Потом осторожно взял Тиррей за головку, на миг представив под пальцами лохматый затылок, и положил ее в кофр. Пусть спит.

Сел обратно на стул. Посмотрел на древние обои в цветочек, закрытые кое-где постерами и афишами, на ободранное бабкино фортепьяно, звучащее как доска, на облупившуюся краску на окнах, единственную лампочку в пластмассовом абажуре, и прочувствованно сказал:

- Блин! Почему я со своей гитарой больше трахаюсь, чем занимаюсь?

За некоторыми вещами долго ходишь и добиваешься их. Другие вещи приходят сами. Аркаша Киляев, хороший мамин мальчик, окончил музыкальную школу по классу гитары. Он никогда не задумывался особо, чего бы хотел добиться: поступил в тот институт, в который смог, работал на той работе, куда взяли. Все получилось само собой и было никаким. Обыкновенным.

А потом он нашел Тиррей.

В музыкалке Аркаша учился неплохо: и данные были, и играть он любил – правда, не потому, что получал удовольствие от процесса, а потому что был все-таки маминым мальчиком. Гитара оказывалась тем чудесным предметом, который мог ненадолго сделать Кашу душой компании. Он хорошо играл, его с удовольствием слушали на вечеринках – даже тот дешевенький инструмент, на котором каждые полчаса приходилось подкручивать верхнее «ми».

А потом он нашел Тиррей.

Киляев никогда не имел дела с живыми инструментами, даже не мечтал о таком, они предназначались для звезд, собирающих стадионы, для виртуозов, играющих с оркестром в Консерватории, они просто очень дорого стоили, а то, что они иногда сами выбирают себе исполнителя, казалось наивной сказкой. И уж тем более не мог Каша вообразить, что живую гитару бросят за бревном возле кострища, в замусоренном подмосковном лесу, побитую и без струн.

А потом он нашел Тиррей.

И за нею явилось все остальное. Само собой. Только оно уже не было обыкновенным. Аркаша почти никому не рассказывал о находке, но вещи, подобные Тиррей, не умещаются в тайне. Скоро ему уже звонили. От первого предложения Киляев отказался из робости – выходить на сцену со знаменитой певицей было страшно. Потом жалел. Это хоть была бы человеческая работа, уважаемая, с зарплатой. В андеграундной «Белосини», где он теперь играл, было уютно и весело, Тиррей очень нравилось, но Аркаша в свои двадцать четыре так и не разучился быть маминым мальчиком.

Порой накатывала тоска. Вроде бы и неплохо живешь, но неправильно. Стыдно это. Мама расстраивается. Был бы папа, говорил бы: «В жизни так ничего не добьешься!»

И девушки не было. Двадцать четыре года Каше. Нет, с Тиррей классно в постели, но она же не человек…

В метро, где никто не распознал бы в Тирь нечеловека, Аркаша с гордостью ее, умытую и расчесанную, обнимал. Внешность все-таки у нее... Девушка мечты, девушка-с-обложки: вроде бы и не идеальны черты лица, но раз взглянув, не забудешь. Умопомрачительная фигура, загар словно из солярия, и ноги – не видал Аркаша у настоящих девчонок таких ног. Завидовали ему; одни – красавице в руках завидовали, другие – редкостному инструменту. Только сам Аркаша себе не завидовал. Проблем больше…

Они чуть не пропустили пересадку. Репетиционная площадка «Белосини» была в тьмутаракани, в Чертанове, а сегодня ехали на другую.

Бывают вещи, от которых невозможно спастись.

Во время двухнедельного загула Тиррей, когда пришлось отменять концерты, объясняться со всеми, ездить по отделениям милиции, Аркаша всерьез задумался о том, чтобы бросить это дело. Тем более что из «Дилайта» их попросили. Стервоза Чирей пришла не за деньги, поэтому продать ее было нельзя, но можно было отдать, подарить, попросить уйти к кому-нибудь, и многие за живой гитарой примчались бы через полпланеты, не говоря уже о времени суток.

Но Тирям-Тирям вернулась и пообещала, что больше не будет. Позвонила клавишница и долго извинялась за то, что наорала на Кашу. А потом позвонил менеджер и сказал, что ему все равно, где у них там, чего и как, но послезавтра в зале на Китай-городе их слушает замдиректора «Сказки сказок», и если нет, то они скидываются менеджеру на дубовый гроб с лентами, а самих их, так и быть, кремируют со скидкой. Менеджер всегда так выражался и очень себе нравился.

- Борис Палыч, - ошалело сказал в трубку Каша.

Тот засмеялся. Связь была хорошая, и он не мог не слышать, как Тиррей прыгает вокруг своего исполнителя и вопит: «Ска! Зка! Ска! Зок!»

В этом гитара хорошо разбиралась.

Уже у входа они встретились с Волковым. Басист привычно поприветствовал Аркашу словами: «Счастливый, подлец!» и столь же привычно шлепнул Тиррей по заду. Волчара больше всех завидовал Киляеву на словах, но никакой неприязни Каша в нем не чувствовал. Басист был слишком в ладу с самим собой, чтобы завидовать кому-то по-настоящему.

- Ланка с «И-цзин» начнет?

Ланка – это была вокалистка.

- Сказала, да. И еще «Реквием по деньгам», если вообще вторую песню слушать будут.

- А если третью будут? Это откажут после первой, а если не откажут, могут полпрограммы слушать.

- Вот делать ему нечего, как полпрограммы. Думаешь, мы одни тут сегодня?

- Н-ну…

- Тогда «Нежность».

- Сопли.

- «И-цзин» – интеллектуальщина. «Реквием» – хохма. Будет лирика. Полный комплект…

Борис заелозил на месте, завидев их. С одной стороны, он был занят: развлекал замдиректора, оказавшегося дамой – диетического вида, с преждевременными морщинами и сильно оттянутыми, как у статуи будды, мочками ушей. С другой стороны просто-таки вопияла необходимость схватить «Белосинь» под белы руки, увести в уголок и сделать внушение.

- Борис! – сказал Волчара, почтительно поздоровавшись с дамой. – Готова ли аппаратура, Борис? Можно ли начинать, Борис?

Люди, очень любящие себя, вызывали у Волчары неудержимый нутряной смех.

- Кажется, да, - неожиданно приятным голосом ответила замдиректора вместо недоумевающего менеджера. – Ваш, кажется… - она пощелкала пальцами, - мужчина там уже должен был… А это, как я понимаю, и есть живая гитара?

У Каши почему-то запылали уши.

- Да, - буркнул он. – Это Тиррей. У нас, - торопливо добавил он, - у нас в группе два живых инструмента.

Волчара вздохнул. Оно, конечно, редкий случай, тянуло похвастаться… но с несколькими живыми коллективу уже полагалось греметь по всей России, если не по телеканалам, то в интернете и гастролями, и объяснять, почему этого до сих пор не происходит, было очень сложно, трудно и неприятно. Впрочем, замдиректора не успела спросить, потому что из зала вышла вокалистка.

- Полина Кимовна, пожалуйста…

- А клавиши? – Полина подмигнула. – Вы мне не покажете живые клавиши?

- Клавиши уже на месте, - улыбнулась Ланка. – Пожалуйста…

В зале было темно. Сваренные ряды кресел стояли друг на друге у дальней стены, для Полины принесли из холла диванчик. На полуосвещенной сцене крупный, с квадратной челюстью и ежиком серых волос мужчина проверял провода.

Аркаша переглянулся с Тиррей. Оба едва сдерживали улыбку.

- Сирена Эрнестовна! – звонко, на весь зал, позвала Тиррей.

Мужчина поднял голову.

- Да? – отозвался он прокуренным альтом.

- А Эрвейле где?

- Придет, - лаконично ответила Сирена и вернулась к своему занятию.

- Уже слушать пришли!.. – забеспокоилась Ланка.

- Сейчас.

Замдиректора глядела озадаченно.

- Знакомьтесь, - вежливейшим голосом сказал Каша, - это Сирена Эрнестовна, наша клавишница. Эрвейле – ее инструмент, второй живой инструмент в нашем коллективе.