Страница 18 из 22
Однако в стране катастрофически уменьшалось число людей, готовых возражать всегда, когда этого требовали соображения долга и чести.
А ведь бесчестный специалист в социалистической стране — это неполноценный специалист. Осенью 1928 года на собрании комсомольского актива Москвы нарком просвещения Луначарский говорил: «Хороший специалист, не воспитанный коммунистически, есть не что иное, как гражданин американского типа, человек, который, может быть, и хорошо делает свое дело, но прокладывает себе путь к карьере».
Тогда система советского высшего образования, которая с годами стала лучшей в мире, только складывалась. Но уже тридцатые годы дали стране десятки тысяч, а потом и сотни тысяч граждан социалистического типа. Увы, многих из них страна лишилась в «сороковые роковые» годы.
Ко второй половине 40-х годов профессиональный костяк отечественного — как, впрочем, и любого другого корпуса специалистов составляли люди в возрасте 35–60 лет. При этом среднестатистическому, например, заместителю министра союзного министерства было в, скажем, 1947 году лет сорок, а то и более. То есть годы рождения они имели девятисотые — девятьсот первый, второй, третий и т. д. Немало ведущих специалистов родилось еще раньше, немало — даже позднее. Но большинство имело примерно десяток, а то и более лет дореволюционного детства.
«Стаж жизни», в общем-то, немалый. Говорят, что воспитывать ребенка надо до тех пор, пока он лежит поперек кровати, а не вдоль. Поперек же почти все лежали «до 17-го года», и понятие «родимые пятна капитализма» применительно к большинству ведущих советских специалистов конца сороковых годов можно было понимать почти буквально. И особенно тревожным было то, что это понятие было приложимо не просто к определенному слою специалистов, но к определенному слою управленцев.
ПО МЕРЕ того как советский строй укреплялся, его руководящая верхушка получала все большие материальные возможности не только руководящие — за счет расширения масштабов управления, но и чисто личные материальные возможности.
С одной стороны, в том не было ничего плохого, напротив — это было справедливо. Но…
Но лишь в том случае, когда получатель этих материальных благ — пусть чаще всего и скромных по сравнению с тем, что имели его системные аналоги в развитых странах Запада — полностью соответствовал требованиям, к нему предъявляемым.
Причем не только деловым требованиям, но и моральным. Да еще и так, что одно не отделялось от другого. Социализм не может руководствоваться личной выгодой как стимулом в первую очередь. Этот стимул не только допустим, но и необходим, однако при одном необходимом и достаточном условии: если любые личные интересы не вредят интересам общественным.
А вот с этим в руководящей Москве образца второй половины сороковых годов было благополучно не у всех.
Да и не только в руководящей. Вот как описывает атмосферу конца 40-х годов в Московском Государственном институте международных отношений (МГИМО) Николай Леонов, позднее — генерал-лейтенант КГБ. Его мемуары «Лихолетье» на удивление политически беспомощны, а порой и неточны — что хорошо характеризует как самого мемуариста, так и ту среду, из которой он вышел. Но психологически они очень любопытны:
«Институтские годы (Леонов стал студентом МГИМО в 1947 году. — С.К.) в целом остались в моей памяти как тяжелое и неприятное время в моей жизни… Гнетущее впечатление, что это не храм науки, а карьерный трамплин, овладевало многими, кто попадал в его коридоры и залы. Студенты были трех мастей. Одни… принадлежали к партийно-государственной элите… К ним примыкали представители средней и мелкой служилой интеллигенции… Это была наиболее образованная часть студенчества, из которой впоследствии вышли многие видные дипломаты, ученые, журналисты. Но среди них было немало людей, смолоду зараженных вирусом карьеризма. Особенно неприятными и даже опасными оказывались те, чьи жизненные расчеты явно не обеспечивались способностями и знаниями. Такие молодцы компенсировали свои недостатки повышенной активностью на поприще «общественной работы». Их, конечно, было меньшинство, но своей назойливой крикливостью они… отравляли общую атмосферу жизни…», и т. д.
Вряд ли здесь нужны развернутые комментарии.
СТАЛИНА все это не могло не волновать. И эта его тревога однажды выразилась в мере, на которую он, надо думать, возлагал немалые надежды, но от которой пришлось отказаться уже к концу 1949 года, то есть еще при жизни Сталина. И об этой детали в жизни СССР Сталина забыли прочно, да так прочно, что о ней по сей день знает очень мало кто.
Суть же дела была в следующем. 28 марта 1947 года по инициативе Сталина Политбюро утвердило постановление Совета Министров СССР и Центрального Комитета ВКП(б) «О Судах чести в министерствах СССР и центральных ведомствах».
Постановление начиналось так:
«1. В целях содействия делу воспитания работников государственных органов в духе советского патриотизма и преданности интересам Советского государства и высокого сознания своего государственного долга, для борьбы с проступками, роняющими честь и достоинство советского работника, в министерствах СССР и центральных ведомствах создаются Суды чести.
2. На Суды чести возлагается рассмотрение антипатриотических, антигосударственных и антиобщественных поступков и действий, совершенных руководящими, оперативными и научными работниками министерств СССР и центральных ведомств, если эти поступки и действия не подлежат наказанию в уголовном порядке…».
В состав Суда входило 5–7 человек, избираемых тайным голосованием, а рассмотрение дел должно было производиться, как правило, в открытом заседании. Руководители министерств и ведомств в состав Суда входить не могли.
Суды могли объявить общественное порицание, общественный выговор или передать дело следственным органам для направления в суд в уголовном порядке.
С апреля по октябрь 1947 года Суды чести были образованы в 82 министерствах и центральных ведомствах.
В сентябре 1947 года был создан Суд чести в аппарате ЦК ВКП(б), а в апреле 1948 года — в аппарате Совета Министров СССР.
Замысел, надо признать, был хорош, но — лишь для тех, кто имел честь и оступился. Антоним слова «честь» — слово «позор». Позорный, бесчестный поступок нельзя отменить, но позор можно смыть — если не ратной кровью, то трудовым потом.
Интересно посмотреть, как менялось нормативное толкование слова «честь» в русском языке. Для Даля честь — это «достоинство человека, доблесть, честность, благородство души и чистая совесть». А для Ожегова честь — это «достойные уважения и гордости моральные качества и этические принципы личности».
На мой вкус, Даль точнее: в человеке чести нравственный стержень составляют благородство и чистая совесть.
И тот факт, что с Судами чести у Сталина ничего не получилось, лучше любых документов показывает, что на рубеже 40-х и 50-х годов в высших органах государственного и партийного управления с чистой совестью было не все ладно.
ТЕМА судов чести, насколько я понял, ни в СССР, ни в «Россиянин», ни за рубежом, никогда отдельно не рассматривалась до появления в 2005 году целой монографии «Сталинские “суды чести”», ставшей результатом трудов двух докторов наук — Вл. Есакова и Ел. Левиной. В издательской аннотации издательства «Наука» о ней сказано: «Для широкого круга читателей», но при тираже в 740 (семьсот сорок) экземпляров и цене, сопоставимой с цифрой тиража, эта аннотация выглядит издевкой.
Впрочем, имеется ли честь и честность у ох как многих из современных «россиянских» «ученых»? Показательным является то, что уже в авторском предисловии радостно сообщается, что Постановление о Судах чести и все их решения были отменены сразу же после смерти Сталина.
Монография В. Есакова и Ел. Левиной посвящена в основном истории докторов биологических наук, профессора Герша Иосифовича Роскина и профессора, члена-корреспондента Академии медицинских наук Нины Георгиевны Клюевой. Он — еврей, уроженец Витебска, сын присяжного поверенного, 1892 года рождения, она — русская, дочь зажиточного казака из станицы Ольгинской Донецкой области, 1898 года рождения. Здесь не место подробному рассказу о них, но совсем без рассказа не обойтись, потому что случай с Роскииым и Клюевой стал исходным пунктом для формирования идеи о судах чести.