Страница 19 из 58
Он ощущал себя в городе богачей, в старом городе старых богачей. Вековые права и полномочия. Большие блеклые пространства. Потолки, отступающие вверх, чтобы не тяготеть над головами хозяев, предположительно рослых, и внушать им представление, будто их ничто не ограничивает, кроме чувства пропорций. Пусть воображают себе, что над ними только чердаки, населенные их челядью, и крыша. Более свободное и надменное представление о соседях, чем в других городах: все еще феодальное. Рядом с домом – холодные и солидные кварталы. Со всех сторон тянутся, выстраиваются, убегают вдаль вещи, образуются новые, нарушающие картину углы. Он думает о квартире своего дяди близ Лионского вокзала. Оттуда Париж кажется совсем другим. Непонятно, как удается этим двум моральным перспективам ладить, сливаться друг с другом; применяться к общей действительности.
М-ль Бернардина появляется. Она, по-видимому, немного принарядилась. На ней черное шелковое платье с кружевами и своего рода пальто, тоже из черного шелка, со странной отделкой.
– Мой племянник Бернар заметил днем или, вернее, моя невестка заметила, что у него слишком отросли волосы и даже вьются на шее. Противно было смотреть. Он решил зайти к парикмахеру по дороге из лицея. Мы не знали, как вас предупредить. Впрочем, Бернар уверял, что он опоздает не больше, чем на десять минут.
Под взглядами старой девы Жерфаньон старался как можно приличнее обращаться со своей чашкой и тартинками. Жесты его были не совсем свободны. Но настоящего стеснения он в этом доме не испытывал, благодаря простому тону который в нем господствовал. Никто в нем не кичился ни богатством, ни хорошими манерами. Титулование здесь было не принято. Г-жа де Сен-Папуль говорила о своем муже "господин", а не "господин маркиз". Г-н де Сен-Папуль, со своей стороны, говорил о ней "мадам". Прислуга руководствовалась этим обыкновением. Пользовалась формулами "господин маркиз", "госпожа маркиза" только при точно определенных обстоятельствах, например, приглашая к столу во время приемов или в присутствии малознакомого посетителя. Напыщенность речи тоже была здесь не в ходу. Никакой манерности в беседе. Ни жеманных, ни томных интонаций, ни разговора сквозь зубы или с придыханиями. Не употреблялись также ошеломляющие прилагательные и наречия. Разве что у Жанны иной раз прорывалась некоторая аффектация под влиянием какой-нибудь пансионнской подруги, или Бернару, ученику лицея Луи-ле-Гран, случалось в разговоре с сестрой пустить сгоряча "проваливай" в тоне Вазэма и произнести заносчивым, звонким голосом франтика из Монте-Карло: "Дорогая моя!" Но такие любезности вызывали только жалостливый взгляд со стороны г-на де Сен-Папуля или охлаждающее замечание со стороны м-ль Бернардины, которая хоть и блеяла немного в разговоре, но оставалась все же естественной. Однажды, например, когда Жанна несколько раз подряд позволила себе жеманные интонации, тетушка ей сказала: "Боже, какая ты сегодня изысканная. Точь-в-точь как заведующая магазином обуви на Севрской улице". Кроме того, члены семьи были на ты друг с другом, за исключением г-жи де Сен-Папуль и м-ль Бернардины. Жерфаньон, совершенно не знавший света, все же заметил вскоре, что эти люди гораздо проще большинства буржуа, а особенно буржуазных дам, встречавшихся ему, и что они гораздо меньше считались с расстоянием. Г-жа де Сен-Папуль часто говорила со своими горничными раздраженным тоном, соответствовавшим ее характеру, но без всякой надменности. Что же до отношения к нему самому, то Жерфаньон готов был подумать, да только боялся, что это глупо: "Чуть ли не похоже на то, что они передо мной робеют". Но он не доверял видимости, оставаясь по характеру крестьянином, которого трудно обморочить: "Такова, может быть, их манера показывать мне, что я человек другого общества и даже что мои повадки немного противны им".
– Я должна сказать вам также, что мне поручено просить вас остаться с нами пообедать сегодня, – сказала, помолчав, м-ль Бернардина.
Такую любезность ему оказывали уже второй раз с тех пор, как он начал преподавание. Он поблагодарил; но с некоторым беспокойством спросил, много ли будет гостей.
– Нет. Мы ждем аббата Мьонне, которого вы, должно быть, знаете; и графа де Меэан. Это старый приятель брата, и мы с ним совсем не стесняемся. Вы можете оставаться в этом самом костюме.
Жерфаньон ответил, что не имеет удовольствия знать аббата Мьонне; что во всяком случае, даже не ради туалета, попросил бы разрешения съездить до обеда в Училище.
– Как хотите. Мы обедаем ровно в половине восьмого. Ни граф, ни аббат никогда не опаздывают. Но вы говорите, что не знаете аббата Мьонне? Даже по имени? Это удивительно. Ведь он питомец вашего Училища.
– Вот как? Одного из старых выпусков?
– Не думаю. По виду судя, он старше вас не на много. Правда, вас старит борода. Лет ему тридцать, тридцать с небольшим.
– И он, наверное, окончил Нормальное Училище?
– Я в этом тем более уверена, что именно он посоветовал нам обратиться в ваше Училище, когда мы искали частного преподавателя для Бернара.
Жерфаньон был поражен. В учебных комнатах часто заходила речь о тех бывших студентах Училища, которые по выходе из него или впоследствии пошли в неожиданных направлениях. Участь их, какова бы ни была ее собственная ценность, интересовала студентов потому, что придавала некоторый элемент случайности и романтики слишком, увы, предначертанной картине будущего. Готовясь к экзаменам на звание преподавателя грамматики, они утешали себя надеждой, что, пожалуй, будут когда-нибудь директорами не провинциальных лицеев, с зонтиками в руках, а табачной концессии в Персии или театра. Но никогда не слышал Жерфаньон о Мьонне, недавно принятом в лоно церкви. И всего удивительнее было то, что этого совсем не упомянул Дюпюи, когда беседовал с ним 13 октября. Не знал он, что ли, какую роль сыграл аббат Мьонне в решении Сен-Папулей?
– Но давно ли он священником? – спросил Жерфаньон.
– Ну, все же ему понадобилось пройти все эти этапы – семинарию, рукоположение, тонзуру. Точно я вам ответить не могу, потому что у нас он стал бывать недавно. Кажется мне, брат познакомился с ним у наших друзей Севеленж. В настоящее время он состоит викарием в церкви св. Фомы Аквинского, а главное, профессором чего-то в Католическом Институте. Он не красавец, но наружность у него представительная. Это совсем не тип светского священника, вроде, например, аббата Даниэля, который часто бывал одно время у этой славной Бонне де Жу, – она в него влюблена, – и так прыскается духами, – не графиня, – аббат, что однажды, сидя с ним рядом в гостиной у нее, я не могла удержаться и расхохоталась, как сумасшедшая. Нет, аббат Мьонне гораздо солиднее. Говорят, что у него есть задатки чудесного проповедника и что в лекциях его бывают моменты истинного красноречия. Но он, кажется, направляется не в эту сторону. Как бы то ни было, он, по-моему, человек с большим будущим, Вы увидите, как он интересен. А с вами ему будет особенно приятно поговорить о разных вещах. Вы с ним можете скрестить клинки.
Жерфаньон улыбнулся, заметив, что лично он к этому нимало не склонен.
М-ль Бернардина настаивала:
– Да, да. Не стесняйтесь. Обороняйтесь и нападайте в случае надобности. Не думайте, что этим кого-нибудь шокируете. Прежде всего, я уже убедилась в вашем такте. Сказать можно все при умении. Моя невестка – верующая католичка, но не с узким кругозором. Брат мой, знаете ли, только верующий, не больше. И к современным, даже к передовым взглядам он относится с живым интересом. Ему надо привыкать к мнениям всевозможных оттенков, так что вы ему даже, напротив, окажете услугу. Правда, за столом сидят дети. О старшем сыне я не говорю. Он взрослый. А вашему ученику Бернару приходится не то еще слышать в лицее, от товарищей. Невестка могла бы бояться за племянницу. Но, по-моему, ничего не может быть глупее, чем скрывать от девушки, собирающеися замуж, – а она в этом возрасте, – все то, с чем она встретится в жизни спустя несколько месяцев, – взгляды, разногласия: не говоря уже о прочем. Как будто дело мужа, которым будет, может быть, какой-нибудь дурень, посвятить ее во все. Это смешно. Аббат Мьонне не может быть в обиде, если вы ему немного разогреете печень. В конце концов, он перебежчик.