Страница 2 из 98
Вероятно, современному человеку также не стоит оболь-щаться, полагая, будто тонкий лоск цивилизованного общества надежно застрахует его от того варварства, которое он склонен опрометчиво осуждать, читая о диких поступках своих предков. Уж лучше считать кровавые события прошлого следствием массового умопомешательства, ибо инстинкты человека-зверя по-прежнему дремлют в каждом; они готовы пробудиться в любую минуту, выпуская на волю все порождения преисподней и приводя в содрогание стороннего наблюдателя, смотрящего, например, на толпу, находящуюся под воздействием политического или религиозного экстаза – ведь все это явления одного порядка, итог окончательной утраты веры в духовное, высшее предназначение человека. Что же касается массовых преступлений, совершаемых с завидной регулярностью в революционные периоды, то они давно уже стали достоянием истории. К ним следует относиться как к предупреждению и назиданию потомкам, не имеющим права забывать даже самые отвратительные страницы прошлого.
Прелюдия Великой революции. Смерть Людовика XV
Смерть короля, получившего столь прекрасное и трогательное прозвище – Возлюбленный (Bienaime), стала для Франции роковой. Насколько все изменилось в стране за время его правления! За жизнь Людовика XV народ трепетал трижды. Первый раз это произошло в 1744 году, когда король и был назван Бьенэме. В это время шла война за австрийское наследство; французские войска побеждали, когда короля внезапно поразил недуг, казавшийся всем смертельным. Весть о болезни Людовика XV повергла Париж в такой ужас, словно ожидалась эпидемия чумы. Все церкви оглашались стонами и рыданиями прихожан и молебнами о здравии короля. Тогда-то из-за всеобщего народного сочувствия монарх и получил прозвище Возлюбленный. Говорят, он очень ценил это имя: настолько, что ставил его выше всех своих прочих титулов.
Со времени сражений в Эльзасе прошло 30 лет, и вот король снова лежал на скорбном ложе, его смерти ожидали со дня на день. Только теперь уже никто в Париже не оплакивал прежнего Возлюбленного. Обстановка изменилась за эти 30 лет самым кардинальным образом, и известие о том, что монарх перевезен из Малого Трианона в Версаль умирать, было встречено практически всеми со стоическим равнодушием. Нет, теперь стадо нисколько не было обеспокоено тем, что его пастырь тяжело болен, тем более что на улице стоял дивный теплый май и солнце так ласково согревало лужайки, над которыми порхали разноцветные бабочки. О болезни короля, конечно, говорили, но, по свидетельству барона Безенваля, «не стесняясь в выражениях». Стадо даже ставило пари, выживет его пастырь или нет. Стаду было все равно, что Возлюбленный на самом деле при смерти.
В эти дни возносить горячие молитвы к Богу могли бы только мадам Дюбарри, герцог д’Эгийон и канцлер Мопу, если бы кто-нибудь из этой троицы обладал хоть каплей здравого смысла. Неужели им было неизвестно, как переменчиво счастье, как зыбко то основание, на каком они держались, и чем может ответить страна, на которую они долгое время смотрели с отвращением, как на тощую клячу, хотя и пользовались по полной программе ее услугами?
Герцог д’Эгийон мог хотя бы вспомнить, каким образом он поднялся к этой солнечной вершине из своей Богом забытой Бретани, где он занимал должность губернатора (и даже там был обвинен в лихоимстве и многочисленных злоупотреблениях властью). Тогда он наверняка имел повод поразмыслить о собственных перспективах, которые были весьма туманны: например, дожить остаток дней в заброшенном и постоянно требующем ремонта замке в Гаскони или свернуть себе шею, упав с лошади во время очередной охоты на уток.
Все изменил 1770 год, когда впервые капитан французской армии Шарль Дюмурье заметил, «как старый король, стоя под окном раззолоченной кареты, любезничал со своей новой… всем известной Дюбарри». Д’Эгийон оказался на редкость сметливым и понял, что самое время идти на поклон к этой новой… тем более что прежний канцлер Шуазель, человек строгих принципов, просто не мог этого себе позволить. У Шуазеля буквально на лице было написано: он не может уважать эту разряженную и самодовольную распутницу. Дюбарри немедленно обратилась к венценосному любовнику с жалобами, перемежавшимися вздохами и слезами, после чего Бьенэме вызвал к себе ненавистного фаворитке Шуазеля и весь бледный, с дрожащими губами все же нашел в себе силы потребовать от верного слуги, чтобы тот ушел в отставку.
В этот момент и появился беспринципный д’Эгийон, сумевший понравиться Дюбарри и потянувший за собой таких же, как он, проходимцев – канцлера Мопу и финансиста-мошенника аббата Террэ. Так образовалось это поистине дьявольское трио, в котором тон задавала злая волшебница, новое воплощение Армиды. Король же только почивал на лаврах, а в ответ на жалобы по поводу лихоимства канцлера заявлял с улыбкой снисхождения: «Вы правы, канцлер мой – просто мерзавец, но я не знаю, что бы я делал без него».
Если бы все трое вышеупомянутых господ могли подумать о том, что их волшебный дворец Армиды давно уже висит на тончайшем волоске! Неужели можно представить, что король неподвластен смерти? А ведь он так же смертен, как и все прочие. А если даже предположить, что он просто заболеет?
Казалось, подобный прецедент уже был, и не так давно. Ведь 30 лет назад, когда Его Величество лежал в горячке, прекрасной и гордой герцогине де Шатору пришлось буквально бежать от своего царственного любовника, задыхаясь от слез и бессильного негодования. На ее месте безраздельно царили монахи, все вокруг прокурившие ладаном. Когда же Возлюбленный благополучно поправился, то Шатору уже был навсегда заказан путь в королевские покои.
А госпожа Помпадур? С ней произошла та же история, только в 1757 году. Тогда безумец Робер Дамьен легко ранил короля кинжалом под пятое ребро. Он хотел таким образом предупредить Возлюбленного, что «его страна погибает». Дамьена четвертовали, но двор некоторое время жил в панике: а вдруг его кинжал был отравлен? Сколько тогда пережила бедная Помпадур, когда ей пришлось спешно собирать чемоданы и посреди ночи в полном отчаянии лететь в Трианон, гадая, окончится ли данное событие для короля благоприятно и что затем ожидает ее. Тогда опасения снова не сбылись.
И вот третье испытание, кажется последнее. Три – магическое число. Доктора, пользующие Возлюбленного, выглядят мрачными. Они постоянно спрашивают: болел ли ранее Его Величество оспой? Им отвечают: «Нет», но они сомневаются и разводят руками. Самое время поразмыслить хорошенькой Дюбарри, как порой парадоксально складываются обстоятельства. Вот умер человек, и после этого рухнуло кругом все, что его окружало: нет больше волшебного дворца, нет больше чародейки, и остается только чувствовать, как неведомый вихрь несет ее в темную бездну. Исчезает при этом не только она, но и ее услужливые духи: лишь омерзительный запах серы от них – и больше ничего.
Так что этим немногим приближенным остается молиться за здоровье короля, ибо сделать это больше некому. Это не способны сделать голодные люди страны, очень напоминающей жертву чумной эпидемии. Это не сделают те, кто лежит в Бисетре на больничных койках – по восемь человек на одной. Эти люди мечтают только о скорейшем приходе смерти, которая избавит их от бесконечных страданий, а в ответ на печальные новости о состоянии здоровья августейшей особы скажут скорее всего даже не «Тем хуже для него», а еще циничнее и, может быть, страшнее: «Да неужели умрет?». Последняя фраза чаще всего и звучит на парижских улицах.
И вот, оказавшись в полутемной спальне умирающего короля, невольно можно прийти к мысли, что из любого человека при определенных условиях получится идол, особенно если декорировать его соответствующим образом. Например, можно сказать, что этот человек – монарх и военачальник, руководящий военными операциями во Фландрии, куда он направляется в сопровождении огромного эскорта вместе с этой ненавидимой всеми Шатору, у которой нет ни стыда, ни совести и которая не забыла ни одной из своих многочисленных коробочек с румянами, не считая прочих бесконечных картонок. А помимо Шатору, вместе с королем едет и его челядь – повара и даже актеры со всем реквизитом. И вся эта компания, поезд которой растянулся не менее чем на милю, отправляется будто бы завоевывать Фландрию. В то время подобное представление еще казалось вполне нормальным.