Фантасмагория смерти

Помощи несчастному де Лонэ ждать неоткуда. Он даже не узнал никогда, что один гусарский отряд попытался пробиться к нему, аккуратно пробравшись переулками до Нового моста, однако командир гусаров, увидев нескончаемое человеческое море, сразу утратил боевой задор, которого, впрочем, и до этого было не слишком много.

Восставшие немедленно «вычислили» вновь прибывших и обратились к ним с закономерным вопросом, для какой цели те подошли. Командир быстро нашелся с ответом: «Мы хотели бы к вам присоединиться». Тогда представитель патриотов, большеголовый и уродливый, с синими губами (как оказалось впоследствии, небезызвестный «друг народа» – Марат) рявкнул: «В этом случае вам следует немедленно спешиться и отдать нам свое оружие!». Командир гусаров понял окончательно, что Бог есть, когда его проводили на заставу и отпустили.

В это время бедный де Лонэ молчаливо сидел в своих покоях с каменным лицом, больше напоминая статую. Он не мог принять решение и не отрывал взгляда от стоявшей перед ним свечи. Что делать? Взорвать крепость, как он и предполагал? И почему ему не хотят оказать никакой поддержки? Почему его бросила на произвол судьбы власть, которой он всю жизнь служил верой и правдой? И как взять на себя ответственность, взорвав Бастилию? Это был бы потрясающий фейерверк – сумасшедший столб пламени среди моря этой орущей, взбунтовавшейся черни!

Но де Лонэ, как и римского патриция, больше заботит в эти мгновения другое. Он уже почти уверен, что жизнь кончена. Как старый солдат, он привык спокойно относиться к смерти, но принять ее следует с честью. Вопрос: реально ли это? Скорее всего нет. У де Лонэ опускаются руки ото всех этих мыслей. А может быть, наконец думает он, просто умыть руки и предоставить черни делать свое дело, раз уж он брошен всеми и никому, ни одному человеку на свете нет до него дела?

Де Лонэ мешает только одно: крохотная надежда, которая светит как маленький лучик в кромешной бездне отчаяния. Только эта надежда заставляет его метаться и мешает принять окончательное решение. Он уже однажды решительно схватил факел с криком, что взорвет крепость и себя вместе с ней, однако так и не сумел поднести огонь к пороху. Несчастный старый солдат не мог понять, что только продлевает агонию как крепости, так и свою собственную.

Инвалиды тем временем уже были не в силах выдерживать четырехчасовой адский рев: они достали свои белые носовые платки и сделали из них маленькие флаги капитуляции. Но не только они устали стрелять; не стреляли даже молодые швейцарцы. Пристав Майяр, балансируя на шаткой доске, удерживаемой толпой на парапете, приблизился к бойнице, чтобы забрать послание у одного из швейцарцев. «Они готовы сдаться!» – торжественно взревел пристав. В записке, однако, оговаривались и условия сдачи крепости: прощение и сохранение жизни всем ее защитникам. «Даю честное слово офицера», – ответил на это Юлэн (наивный Юлэн, неужели ты всерьез предполагал, что потом хоть кто-нибудь подумает о том, что такое честное слово офицера?).

Но ковать железо следовало, пока оно горячо, тем более что все уже порядком устали, и Майяр закричал: «Ваши условия приняты!». Подъемный мост медленно опустился, и поток разъяренной толпы хлынул внутрь крепости. Бедный Юлэн со своим честным словом офицера, кто теперь стал бы его слушать: неужели эта чернь, опьяненная триумфом и жаждущая только крови? Инвалиды и швейцарцы во всяком случае не верили, что им действительно будет дарована жизнь, и они уже успели переодеться в белые блузы. И вот упал первый швейцарец, инвалиду отрубили правую руку и убили (говорят, это был тот самый инвалид, что не позволил де Лонэ в минуту его полного отчаяния взорвать пороховой погреб, а вместе с ним половину Парижа), а потом потащили изуродованное тело на Гревскую площадь. Напрасно Юлэн надрывался, крича: «Остановитесь, их всех надо отвести в Ратушу и судить, как положено!».

Патриоты обнаружили и де Лонэ; как они говорили, «опознали по серому камзолу с красной лентой». Юлэн попытался защитить его, все еще хватаясь, как утопающий за соломинку, за свое честное слово офицера. В сопровождении Майяра он повел несчастного коменданта сквозь толпу в Отель-де-Виль. Впереди процессии гордо шагал Эли, высоко подняв шпагу, на конец которой он наколол записку с просьбой о капитуляции. Бедный старый маркиз, тебе никогда не попасть в Отель-де-Виль, туда принесут лишь окровавленную косу, торжественно поднятую залитой кровью рукой патриота.

Де Лонэ вели сквозь крики, давку и проклятия. Едва он был выведен на улицу, как немедленно получил удар шпаги в плечо, а на улице Сент-Антуан наиболее рьяные патриоты набросились на старика и стали рвать ему волосы. Де Лонэ, защищаясь, ударил ногой одного из нападавших, и это послужило сигналом к атаке. Эскорт бывшего коменданта Бастилии опрокинули на землю и смяли, и совершенно измученному Юлэну оставалось только сесть на груду камней и схватиться за голову. Честное слово офицера было растоптано окончательно. Де Лонэ пронзили шпагами и потащили по грязи, а человек, который получил от старого маркиза удар ногой, собственноручно отрубил ему голову. Голову коменданта насадили на вилы и понесли по улицам. Правильно, Юлэн, зрелище было просто омерзительное! Отвратительно было бы тебе видеть и то, как эти поистине жалкие трофеи с триумфом пронесли по всем улицам и бросили к монументу Генриха IV.

Убийство де Лонэ стало первым в истории Великой французской революции случаем, когда толпа ощутила, что от убийства и издевательства над трупом можно получить наслаждение, сравнимое только со сладострастием. Первое естественное отвращение было успешно преодолено, и по улицам Парижа понесли 7 голов на пиках, недавно принадлежавших защитникам крепости, семерых узников Бастилии, ошалевших от страха, ключи от крепости и еще много чего.

А что же король? Он находился в Версале, пока еще в счастливом неведении и, готовясь отойти ко сну, наверное, мечтал об охоте в Медонских лесах. Ночью к нему вошел герцог де Лианкур и объявил о взятии Бастилии. «Но ведь это мятеж?» – растерянно произнес Людовик XVI. «Нет, сир, – торжественно ответил де Лианкур. – Это революция».

16 и 17 июля пошла первая волна эмиграции: Полиньяки, Конде, Брольи и прочие принцы покинули Париж. Говорят, за ними даже устроили погоню, а может быть, беглецам это просто показалось. Эти эмигранты, успевшие так вовремя скрыться, почти все благополучно вскоре устроились в Европе. Вебер писал об этом событии: «Трое сынов Франции и четыре принца, в жилах которых течет кровь Людовика Святого, не могли чувствительнее унизить граждан Парижа, чем бежать, показывая, что они опасаются за свою жизнь». Здесь Вебер, конечно, погрешил против истины. Гражданам Парижа было тогда глубоко безразлично бегство принцев крови, и вряд ли они чувствовали себя униженными этим фактом.

Но, возможно, принцы поступили разумно, поскольку весть о взятии Бастилии уже пронеслась по всей стране, а в окрестностях Парижа наиболее рьяные патриоты с настойчивостью ищеек разыскивали Жозефа Фулона, ненавистного всем супер-интенданта, который, как они считали, единственный был виноват в том, что народ задушен налогами и дороговизной. Никто не забыл, как однажды Фулон в ответ на сентенцию вроде «народу нечего есть» опрометчиво произнес слова, ставшие для него роковыми: «Народу нечего есть? Тогда пусть он жрет траву». Теперь этому старику предстояло ответить за них.

74-летнего Фулона обнаружили в окрестностях Фонтенбло, в Витри; патриотам помогли его же собственные слуги. Крестьяне немедленно схватили его, привязали на спину охапку соломы, повесили на шею крапиву и колючки и в таком виде на веревке потащили в Париж, сопровождая проклятиями и угрозами. «В Париж, старая каналья! – орали они. – На справедливый суд, в Отель-де-Виль!».

Мало кто из жертв народного гнева достигал Отель-де-Виля. Не суждено это было и Фулону. Чем дальше его тащили по Парижу, тем теснее и разъяреннее становилась собравшаяся кругом толпа, тем громче звучали крики, как ни странно, неких «хорошо одетых лиц»: «К чему его судить, если это станет только еще одной временной отсрочкой? Народ уже осудил его за последние 30 лет! Его вина давно доказана!». Немедленно санкюлоты схватили старика, непрерывно умолявшего о пощаде, но его никто не хотел слушать. Народ требовал отмщения. Фулона протащили через Гревскую площадь, к фонарю. Вздернуть суперинтенданта удалось только с третьей попытки: дважды веревка рвалась, и все это время жалкий старик умолял пощадить его.