Страница 2 из 92
Пауза затянулась. Без сомнения — Тарик давно знал по собственному опыту, — в душе скучают выдержавшие испытание Школяры и их Титоры, но показывать это лицом, конечно, не полагается. И уж тем более скучают Наставники, вынужденные в сотый раз выслушивать одно и то же, — но он еще в жизни не видел Наставника, допустившего бы на физиономию и тень потаенных чувств: Наставники превосходно умели оставаться бесстрастными, не хуже ликов статуй. Служитель — тут уж, конечно, и к бабке-ворожке не ходи — упивался происходящим: еще бы, ему удавалось сыграть хоть какую-то роль в церемонии.
Единственный, кто себе мог позволить проявить откровенную скуку (благо сидел затылком к Наставникам), — здешний порольщик. Вот уж кто обречен был на лютую скуку. Сидел, грустно ссутулившись, у «кобылы» — широченной наказательной лавки. «Кобылы» в обычных Школариумах выглядели совершенно иначе: отполированы брюхами многих поколений Школяров так, что аж сверкали. А здешняя темнела ненатертым деревом. Это понятно: на квартальные испытания попадали отличные ученики; о том, что кого-то в квартале выпороли, ходили лишь жуткие легенды, которым мало кто верил, даже Птенцы...3
Ради скоротания скуки Тарик в воображении дал прозвища всем троим восседавшим за столом. Есть же поговорка, которую Школяры узнают в первый день: «Не бывает коня без копыта, а Титора без прозвища». То, что Наставники стояли выше Титоров, дела не меняло...
Это было нетрудно: Брюзга, Пузан и Никакой. Брюзга сухой как жердь, на голову выше двух остальных, с ввалившимися щеками, тонкими бледными губами и недовольным всем на свете лицом то ли неподвластного никаким человеческим чувствам нелюдима, то ли одержимого жральными червями4 страдальца. Пузан — полная ему противоположность: с объемистым чревом любителя вкусно поесть и хорошо выпить, с пухлыми, как у младенца, пальцами и толстощекой красной физиономией. А Никакой именно что никакой: не высокий и не низкий, не молодой и не старый, не худой и не толстый, с лицом невыразительным, как чистая школярская доска. Временами он казался деревянной статуей, неизвестно зачем усаженной в почетное кресло.
Брюзга величественно кивнул — и воспрянувший служитель с размаху ударил в гонг. Чистый бронзовый звон волной прокатился по залу над головами сидящих. Служитель возгласил так торжественно, словно оглашал новый королевский указ:
— Черат Тагодеро, Третий Школариум!
К выложенному коричневыми камешками кругу, чуть вздымавшемуся над темными досками пола, довольно уверенно направился рослый Школяр. Тарик его не знал, как и остальных, но сделать кое-какие выводы было нетрудно. Единственный из Школяров, этот Тагодеро щеголял не просто в суконном форменном кафтанчике: одежда у него из кадафаса, самого тонкого и дорогого сукна из дозволявшихся Школярам. Папаня у него, надо понимать, ох какой денежный. В Школариумах таких звали Щеголями. Иногда они бывали хорошими товарищами: подсказывали не хуже прочих, кружились во всех школярских проказах, — а иногда строили из себя, задирали нос, держались своей тесной кучкой...
К стоявшему с беретом под мышкой Школяру шустро под-рысил служитель и подсунул ему мешок, сжав горловину так, что туда могла пролезть лишь мальчуганская рука и ничего подсмотреть не удавалось. Школяр запустил руку в мешок. Легонький стук перебираемых деревянных фишек с символами лекционов5продолжался недолго — значит, Щеголь уверен в себе: иные это дело затягивают. Шагнул вперед, положил фишку перед Брюзгой и вернулся в круг.
— Что тут у нас... — протянул Брюзга. — Мироустройство... Не самый трудный лекцион, требует лишь хорошей памяти, но жребий есть жребий, начальством утверждено... Скажи-ка нам, Школяр, что такое Большой Круг...6
«Вот это так свезло щеголю», — не без зависти подумал Тарик. Такое и Птенцы быстро заучивают, а уж попавший на квартальное испытание, а значит, заработавший на прежних четыре золотых совы7... Все равно что спросить, сколько ног у кошки.
К его удивлению, стояло молчание. А еще больше он удивился, когда услышал голос:
— Ну, это... Все равно как ремень на брюхе...
Вот это пентюх! Правильный ответ звучал так: «Большой Круг — самый большой пояс нашего мира, обнимающий наш мир ровно посередине...»
Голос Брюзги звучал жестко:
— Сколько Архипелагов в Морях Большого Крута?
— Ну, это... Два вроде...
«Четыре, болван!» — мысленно воскликнул Тарик. Уж такого-то не знать... Необязательно помнить все острова, но для хорошего ответа надо знать главные. Сейчас Брюзга это и спросит — а Щеголь, уж ясно, будет бекать и мекать. Точно: Папенькино Чадо... Надо же, и на квартальные испытания лезут неучи...
— Куда же еще два делись — совершенно непонятно, — протянул Брюзга с язвительностью, которую Тарик вполне разделял. — Никто не сообщал, что они вдруг провалились в море... Ну что же... Скажи-ка нам, Школяр, какой образ имеет наш мир?
— Ну, это... Кругляшок навроде монетки...
Вот это дуболом! «Мир наш сотворен Создателем так, что имеет образ шара».
— Ах, наподобие монетки... — вовсе уж зловеще протянул Брюзга. — И где же покоится наш мир?
— Ну, это... в бескрайнем море, которое без берегов...
Тарик невольно зажмурился на миг: показалось, что сейчас грянет гром, разгневанный Создатель ниспошлет молнию с небес — и останется от Щеголя один пепел... ну, может, еще и башмаки — тоже фасонные, из тонкой кожи. «Мир наш подвешен Создателем ни на чем в бесконечном синем воздухе».
Молния не обрушилась, и гром не грянул. Рассуждая, быть может, вольнодумно, можно заключить, что не станет всевидящий и всемогущий Создатель карать огнем небесным такую вот блоху. Отец Михалик что-то такое говорил не так давно: Создатель, мол, глух к мелким проступкам...
Кажется, все ясно, даже скучно делается. В каждом Школариу-ме сыщется кучка Папенькиных Чадушек. В лекционах, какой ни возьми, они ни в зуб ногой, но богатенькие папеньки ясным всем манером улещают Титоров, и детки не просто успешно проходят испытания — золотых сов получают. Правда, прилику ради не вместе с остальными, на испытаниях таких под удобным предлогом оставляют без совы, откладывают вручение на потом — а потом Папенькины Чада появляются с золотенькими птушками и расхаживают с ними безо всякого стеснения. Значит, и на квартальных испытаниях то же самое, правду Куталер-Проныра говорил.
— Что думаете, друзья? — обратился Брюзга сначала к Пузану, потом к Никакому.
— Отложить решение на потом, — незамедлительно ответил Пузан, и Никакой согласно кивнул.
«Ну, так и есть, — подумал Тарик, — в точности как в нашем Школариуме: отложат на потом, а там Щеголь появится с золотой совушкой. Здесь даже проще: никого из соучеников Щеголя нет...»
— Отчего же у тебя столь скверные познания в мироустройстве, Школяр? — с нехорошей вкрадчивостью осведомился Брюзга.
— Ну, это... Папаня говорит, нам мироустройство ни к чему, незачем оно в нашем мастерстве...
— Великолепно! — трескуче расхохотался Брюзга. — Ни к чему мироустройство... — И безо всякого перехода завопил: — Да как у тебя язык повернулся, недомерок, такое вымолвить? Добро бы речь зашла про циферный счет или там чтение, но ляпнуть такое о мироустройстве! Каку тебя совести хватило, невежа, башка деревянная?!
Внезапно он вскочил, выпрямился во весь свой немаленький рост, воздел костлявую руку так, что япанча съехала на левое плечо и повисла на скреплявшей ее цепочке с гравированным на бляхе символом Собрания — совой с распростертыми крыльями. И закричал так пронзительно, что у Тарика аж в ушах зазвенело: