Песнь Хомейны

Я ничего не ответил. В его голосе впервые зазвучали мрачные нотки, и я впервые осознал, что Дункан, похоже, умеет ненавидеть не меньше, чем я сам. Я никогда раньше не думал об этом, слишком увлекшись моей личной целью. Я хотел получить трон для себя, так же, как и Хомейну. Дункан тоже хотел, чтобы я получил трон — но у него были на то свои причины.

Он увел меня от шатров к груде гранитных валунов, поросших серебристо-серым и зеленым бархатным мхом. Солнечный свет превращал мох в изумрудно-зеленое покрывало, пушистое и сверкающее, как камень в арфе Лахлэна. «Троном», о котором говорил мне Дункан, были два камня: один — четырехугольной формы, прилегающий ко второму, стоящему вертикально и образующему подобие спинки. Мох служил мне подушечкой. Творение богов, сказал бы Финн, я сел на трон и улыбнулся.

— Не слишком роскошно для законного Мухаара, — Дункан присел на соседний камень. Тонкие ветви деревьев, сплетавшиеся над нами в полог, покачивались под легким ветерком, тени и блики играли на лице Чэйсули, оживляя его привычную неподвижность. Дункан всегда был менее склонен к веселью, чем Финн. Он был спокойнее, серьезнее и сосредоточеннее, почти суровым. Он казался старым несмотря на то, что был еще молод по обычным меркам. Слишком молод для вождя клана — я знал это, но знал и то, что старшее поколение его клана погибло в кумаалин, развязанной Шейном.

— Сойдет и этот, пока я не получил тот, другой, — беспечно ответил я.

Дункан наклонился и вытянул из влажной земли колосок дикой пшеницы. Он разглядывал изжелта-зеленый стебелек, который, казалось, сейчас полностью поглощал его внимание. Это было непохоже на Дункана — он никогда не любил долгих прелюдий, впрочем, возможно, я постарел и предпочитал, чтобы люди сразу переходили к делу.

— У тебя будут сложности с тем, чтобы объединить хомэйнов и Чэйсули, наконец вымолвил он.

— Не со всеми, — я сразу понял, о чем он говорит. — Возможно, с некоторыми, — этого следовало ожидать. Но я не потерплю ни от кого недоверия к соратникам, будь то Чэйсули или я сам.

Я подался вперед на моем престоле из гранита, покрытого мхом, так непохожего на Трон Льва:

— Дункан, я покончу с кумаалин так скоро, как только смогу. И начну со своей армии. Он не улыбался:

— Поговаривают о нашем колдовстве.

— О вашем колдовстве будут говорить всегда. Это главное, что их пугает, я вспомнил пору своего юношества и похвальбы дядюшки: он говорил, что вся Хомейна боится Чэйсули, потому что он заставил людей бояться их. Он говорил и о том, что Изменяющиеся хотят свергнуть Царствующий Дом, чтобы посадить на трон своего короля.

Своего короля. Легенды Чэйсули рассказывают о том, что их Дом создал саму Хомейну прежде, чем уступил ее нашему роду.

— Есть еще и Роуэн, — тихо напомнил Дункан. Я не сразу сообразил, о чем речь:

— Роуэн верно служит мне. Я не мог бы найти лучшего военачальника.

— Роуэн — человек, живущий между двумя мирами, — Дункан смотрел мне в глаза. — Ты видел его, Кэриллон. Разве ты не разглядел его боли?

Я нахмурился:

— Я не понимаю… Его лицо дернулось:

— Он — Чэйсули. И теперь хомэйны знают это.

— Он всегда отрицал… — я остановился на полуслове. Верно, он всегда отрицал, что он — Чэйсули. А я всегда сомневался в том, что он говорит правду уж слишком он был похож на Чэйсули внешне.

— Кай подтвердил это, — сказал Дункан. — Я призвал Роуэна сюда и объяснил ему, но он по-прежнему отпирается. Он утверждает, что он — хомэйн. Как человек может так поступать… — он оборвал фразу, словно решив, что она не имеет ничего общего с темой разговора. — Я заговорил о Роуэне потому, что он служит примером проблем внутри твоей армии, Кэриллон. У тебя есть Чэйсули и хомэйны, и ты полагаешь, что они будут сражаться плечом к плечу. После тридцати лет кумаалин, развязанной Шейном.

— Что я еще могу сделать? — почти резко сказал я. — Мне нужны люди — любые люди — мне нужны и те, и другие! Как еще я могу победить в этой войне? Беллэм не станет разбирать, кто Чэйсули, а кто нет, он убьет нас всех, если ему представится такая возможность! Я не могу разделить армию из-за безумия своего дядюшки!

— Но этим безумием заражена большая часть Хомейны, — Дункан покачал головой, его губы сжались в жесткую тонкую линию. — Я вовсе не хочу сказать, что они все ненавидят нас. Вот Торрин, например. Но это еще одно напоминание: перед сражением с Беллэмом ты должен выдержать еще одно сражение — с предрассудками людей, иначе здесь начнется усобица. Займись сперва своей армией, Кэриллон, только потом можешь подсчитывать, сколько у тебя людей.

— Я делаю все, что могу, — внезапно я почувствовал себя невероятно старым и усталым. — Боги… я делаю все, что могу… что еще мне сделать?!

— Я все знаю, — он изучал колосок, который все еще вертел в руках. — Все знаю. Но ты — моя единственная надежда.

Я вздохнул и откинулся на спинку моего замшелого трона, все мои замыслы и желания легли на плечи тяжким грузом:

— Мы можем и проиграть.

— Можем. Но боги на нашей стороне. Я коротко и горько рассмеялся:

— Ты, как всегда, серьезен, Дункан. Ты что, совсем разучился смеяться? И не боишься ли ты, что боги Айлини сильнее ваших богов?

Он выслушал меня без улыбки. В глазах его было спокойное молчаливое одобрение, словно ему чем-то понравились мои слова, одобрение, заставившее меня вспомнить, что он все-таки очень молод, несмотря на всю свою мудрость пожилого человека:

— Я снова буду смеяться, когда мне не нужно будет больше бояться, что я потеряю сына только из-за того, что у него желтые глаза.

Я дернулся, до конца осознав смысл сказанного. Будь я на его месте, возможно, я был бы таким же. Но что бы делал он на моем месте?

— Если бы ты был Мухааром… — начал я и остановился, заметив, как вспыхнули его глаза. — Дункан?

— Я не Мухаар Больше он не сказал ничего, и странный огонек в его глазах погас. Я посмотрел на его, сдвинув брови, выпрямившись на своем каменном троне:

— Я все-таки хочу, чтобы ты ответил мне: если бы ты был Мухааром, что бы ты сделал?

Его улыбка была совершенно спокойной:

— Снова завоевал бы свой трон. Здесь мы заодно, повелитель: тебе не нужно бояться, что я отниму у тебя твою собственность. Трон Льва — твой.

Я подумал о троне. Трон Льва, сердце Хомейны-Мухаар, стоящий в Большом Зале на мраморном возвышении. Тяжелый, темный, мрачный. Алая подушечка и золотые письмена, глубоко врезанные в темное, почерневшее от времени дерево.

Древний — насколько, я сам не мог представить. Древнее древнего.

— Чэйсули, — я невольно произнес это вслух. Улыбка Дункана стала теплее.

От глаз его разбежались мелкие лучики-морщинки, его лицо утратило часть серьезности, став вдруг моложе:

— Такова Хомейна, мой принц. Но мы приняли неблагословенный народ много лет назад. Примете ли вы нас теперь?

Я подпер голову руками, глаза у меня болели, я тер их, тер лицо, болевшее от напряжения. Так много нужно сделать — и так мало времени отпущено на это…

Объединить два враждующих народа, отвоевать Королевство — королевство, хранимое столь могучим чародейством, что я даже не мог представить всей его силы…

— Ты не один, — тихо сказал Дункан, — Ты никогда не будешь один. Есть я, и Финн.. и Аликс.

Я сидел, ссутулившись, прижав тыльную сторону Ладоней к глазам, словно это могло заставить меня забыть о боли, оставить позади все сражения, все нужды и тяготы будущей войны и сам путь к трону. Если бы и в самом деле можно было забыть обо всех потерях, бедах и страхах…

Я почувствовал, что на мое плечо легла рука, отнял руки от лица и взглянул в глаза Дункану — в эти мудрые глаза, полные печали и сострадания. Сострадания тому, кого он хотел видеть на престоле. Я почувствовал себя мальчишкой рядом с ним.

— Толмоора лохэлла мей уик-ан, чэйсу, — тихо сказал он, правая рука его поднялась в знакомом жесте. — А теперь, господин мой, пойдем: ты отобедаешь со мной. На пустой желудок можно только проиграть сражение, а выиграть — никогда.