Песнь Хомейны

— или не меньшем зверем, чем волк:

— Ты же говорил, что ты — невинный человек: арфист… чего тебе бояться Финна?

На самом-то деле я знал, что, как бы ни был невинен человек, от этого он не перестает бояться подобных вещей. Быть может, совесть Лахлэна и была вовсе не так чиста, как он утверждал — но может быть также, что у него были свои причины испугаться увиденного. Он снова посмотрел вслед Финну, лицо его утратило зеленоватый оттенок и было теперь просто бледным — на нем читалось потрясение, восхищение и страх, словно бы перед богом.

— Волки не знают доводов разума! Он узнает вас в таком обличье?

— Финн в этом обличье знает все то, что ведомо Финну-человеку, — ответил я. — Но он также наделен мудростью волка. Для того, кто вызывает у него опасение, это двойная угроза.

Частью сознания я понимал, что чувствует сейчас Лахлэн — первые несколько раз я и сам переживал то же состояние. Но мысли мои сейчас устремились вслед за Финном.

— Он не демон и не зверь. Он просто человек, в чьей крови дар богов — как и у тебя, по твоим словам. Просто в его случае боги по-иному явили себя, — я подумал о магии музыки Лахлэна — и рассмеялся ужасу, отразившемуся в его лице.

— Или ты думал, он тоже поклоняется Лодхи? Нет, только не Финн. Быть может, он не поклоняется ни одному богу — но служит своим богам лучше, чем кто-либо из людей. Иначе с чего бы ему оказаться подле меня?

Конь Финна потянул меня в сторону, пытаясь добраться до травы под снегом, и я замолчал, стараясь удержать его и вернуть назад, потом, продолжил:

— Тебе не нужно бояться, что в облике волка он набросится на тебя и перервет тебе горло. Он сделает это, только если ты сам дашь ему повод, старательно выдерживая небрежный тон, я встретился глазами с арфистом. — Но ведь ты же не собираешься меня предавать, верно? Ведь на карту поставлена твоя сага…

— Нет, — Лахлэн попытался улыбнуться, но я видел, что он все еще вспоминает превращение Финна, Ни один человек, впервые увидевший такое, не сможет так легко выбросить это из головы.

— Что он вам сказал прежде, чем изменился?

Я рассмеялся:

— Это своего рода философия. Разумеется, философия Чэйсули — а потому она равно чужда и хомэйнам, и элласийцам.

Тщательно выговаривая слова, я повторил:

— Толмоора лохэлла мэй уик-ан, чэйсу. Это примерно означает — судьба человека всегда в руках богов, — с той же тщательностью я повторил жест Финна поднял открытую ладонь и развел пальцы веером. — Обычно это сокращают до одного слова: толмоора. Его более чем достаточно — оно и так о многом говорит само по себе.

Лахлэн медленно покачал головой:

— Думаю, мне это не настолько чуждо. Вы забываете, что я священнослужитель. Конечно, я служу одному богу, и он очень отличается от богов Финна, но меня учили понимать чужие верования. Более того — я всем сердцем верю, что человек может знать свое божество и служить ему, — он похлопал рукой по футляру арфы. — Мой дар — здесь, Кэриллон. Быть может, дар Финна заключен в чем-то еще, но мой не менее силен. И, быть может, я с такой же, если не большей, готовностью принимаю свою судьбу…

Он улыбнулся:

— Толмоора лохэлла мэй уик-ан, чэйсу… Какая красноречивая, фраза.

— А у вас есть что-то подобное? Лахлэн рассмеялся:

— Вы бы не сумели это произнести. Для этого нужно родиться элласийцем, он снова коснулся футляра арфы. — Вот эта звучит попроще: Ийана Лодхи, ийфэнног фаэр. Человек с гордостью идет по своему пути, когда он смиренен пред Лодхи.

И тут вернулся Финн — в облике человека, с белым лицом, и у меня больше не осталось времени для философии. Я смотрел на него — И не мог задать ни одного из тех вопросов, которые роились в моей голове.

— Разрушена, — шепотом проговорил он. — Стерта в прах. Сожжена, — он был смертельно бледен. — Обители нет.

Я успел перебраться через полуразрушенную стену, прежде чем понял, что это. Мой пони споткнулся, провалившись в снег — и тут я узнал. Стена — та полукруглая стена, что защищает каждую Обитель. Разрушенная стена, теперь едва поднимавшаяся над землей.

Я остановился — возможно, спасая этим не только моего скакуна, но и собственную шею — безмолвно глядя на то, что осталось от Обители. Обгоревшие или сломанные шесты. Обрывки грязной ткани, вмерзшие в зимнюю землю, почти утратившие цвет от времени и непогоды. Даже очаги, устроенные перед каждым шатром, не уцелели — камни были разбросаны, а сами кострища вытоптаны копытами.

Здесь не было больше ничего, напоминавшего прежде гордую Обитель Клана.

Глазами памяти я увидел ее такой, какой видел в последний раз: высокая стена, ограждавшая Обитель, большие шатры, окрашенные в цвета леса и земли, каждый — с золотым изображением лиир. Для лиир существовали специальные шесты-«насесты» и подстилки. А еще — здесь были дети. Дети, не боявшиеся ни леса, ни диких зверей — ничего, кроме, быть может, тех из них, кто успел научиться страху перед хомэйнами.

Я выругался — точнее будет сказать, выплюнул проклятие. Я подумал о Дункане — о вожде клана, жившего в этой Обители. Я подумал об Аликс. Потом я пустил своего коня вперед. Именно туда, куда было нужно.

Я хорошо помнил это место, хотя не осталось никаких признаков, по которым я мог бы отыскать его. Тут я спешился — вернее, почти свалился с коня — мое тело онемело и застыло, о ловкости и хоть каком-то изяществе и речи быть не могло — и упал на колени.

Один из обломанных шестов торчал из снега, как древко знамени. На нем все еще висел кусок промерзшей ткани, я потянул за него — И он остался у меня в руке, переломившись пополам. Голубовато-серая ткань с еле заметными следами золотой и коричневой краски. Для Кая, ястреба Дункана.

Ни разу я не думал о том, что они могут быть мертвы. Ни разу — ни разу за все годы изгнания — не думал о том, что они могут уйти. Они были такой же частью моей жизни, как и Финн. Я часто вспоминал Обитель — шатер вождя клана гордость Дункана и мужество Аликс — и ребенка, который только должен был родиться. Ни разу мне не приходила в голову мысль, что они могут не встретить меня, когда я вернусь.

Но сейчас дело было не во встрече даже. В мою душу медленно заползала ледяная пустота. Здесь не было жизни.

Позади меня я услышал какой-то звук и понял, даже не оглядываясь, что это Финн. Медленно-медленно, словно столетний старец, я поднялся на ноги, я дрожал, словно в приступе лихорадки — и не было в моем сердце ничего, кроме великой скорби, гнева и всепоглощающего горя.

Боги… они не могли умереть…

Лахлэн издал какой-то звук. Я посмотрел на него невидящим взглядом — все мои мысли были заняты только Аликс и Дунканом — а несколькими мгновениями позже различил на его лице… осознание.

Это же увидел и Финн — и бросился на Лахлэна, пытаясь сбить его на землю.

Я перехватил его и задержал:

— Постой…

— Он знал.

Эти слова хлестнули меня по лицу, но я все еще продолжал удерживать моего ленника.

— Подожди. Если ты его убьешь, мы не узнаем ничего. Подожди…

Лахлэн словно бы врос в землю, вытянув перед собой руку в беспомощной попытке удержать, остановить нас. Его лицо было мертвенно-бледным, как и лицо Финна:

— Я расскажу вам. Расскажу, что могу. Я отпустил Финна, осознав, что он больше ничего не станет делать — по крайней мере, пока.

— Значит, Финн был прав: ты знал. Лахлэн судорожно кивнул:

— Я знал. Да, знал. но — забыл. Это было… три года назад.

— Три года, — я оглядел то, что осталось от Обители. — Говори, что случилось? Говори! Он посмотрел мне в глаза:

— Айлини.

Финн прошипел что-то на Древнем Языке. Я ждал дальнейших объяснений, а потому сказал только одно:

— Здесь Эллас. Ты хочешь сказать, что влияние Тинстара распространяется и на эти земли? Лицо Лахлэна потемнело:

— Я ничего подобного и не говорил. Эллас свободна от влияния Айлини. Но однажды — только один раз — они перешли границу. Айлини и солиндцы, они охотились за Чэйсули, которые нашли приют в этой стране, и… они пришли сюда, — он стиснул зубы. — Об этом слагали песни, но я не старался запомнить их. Я едва не забыл.