Песнь Хомейны

Я указал на футляр в его руках:

— А это?

— Моя Леди? — он удивленно приподнял брови, потом улыбнулся. — О, да. В ней есть магия. Но она ниспослана Лодхи, и я не могу использовать ее для убийства.

— Тогда покажи нам, для чего ты можешь использовать ее, — приказал я. Покажи, что может твоя магия, кроме как возвращать нам наши воспоминания и лишать нас воли.

Лахлэн снова взглянул на Финна — тот почти растворился в темноте.

— С вами это было нелегко. Большинство людей — как мелкая речушка: недалеко до дна. Но вы… ваши души словно бы многослойны. Некоторые тонки, их легко снять — но под ними металл. Железо, — задумчиво проговорил он. — Я сравнил бы вас с железом. Прочное, твердое и холодное.

Финн сделал жест в сторону очага:

— Покажи нам, арфист.

Лахлэн опустился на колени подле угасшего костра, медленно открыл футляр арфы — снаружи он был из кожи, пропитанной неведомым мне составом, делавшим кожу твердой, как камень, а внутри устлан мягкой тканью — и извлек оттуда свою Леди. Струны, казавшиеся такими тонкими и непрочными, поблескивали даже в сумерках, мягким зеленым светом светился камень. Быть может, сама арфа была сделана из какого-нибудь волшебного дерева?

Арфист опустился на колени в снег, словно не замечал холода, и начал наигрывать простенькую мелодию. Она была тихой, почти неслышной — и все же необыкновенной, несмотря на свою кажущуюся простоту. Пальцы Лахлэна все быстрее летали по струнам — и я вдруг увидел, как на мокрых черных головнях вспыхнула искорка — разрослась в огонек — в пламя, охватившее дрова…

Мелодия умолкла. Лахлэн поднял на меня глаза.

— Готово, — тихо проговорил он.

— Верно, и со мной ничего не случилось. Я протянул ему руку в перчатке, помогая подняться, и с удивлением ощутил, насколько сильны его пальцы. Это было настоящим мужским рукопожатием, признаюсь, я не ожидал такого от арфиста.

Когда мы отпустили руки друг друга, Лахлэн улыбнулся. Я подумал, что он тоже оценивал меня по рукопожатию, как и я его . Однако он не сказал ничего да нам и нечего было говорить. Мы были чужими друг другу — хотя что-то подсказывало мне, что так будет не всегда.

— Твой конь — чистых кровей, — проговорил я, бросив взгляд на серого в яблоках жеребца.

— Верно, — спокойно подтвердил Лахлэн. — Королю нравится моя музыка. Он подарил мне этого коня в прошлом году.

— Тебя принимают в Регхед? — спросил я, размышляя о том, что это может значить для нас.

— Арфистов принимают везде, — ответил он, натягивая рукавицы. — не сомневаюсь, что и Беллэм в Хомейне-Мухаар принял бы меня, если бы я пришел туда. Он с вызовом посмотрел на меня. Я ответил ему улыбкой — но Финн хранил серьезность.

— Верно. Вот уж в этом я как раз нимало не сомневаюсь, — я обернулся к Финну. — У нас есть еда?

— Что-то вроде того имеется, — ответил он, пожимая плечами, — но только если ты станешь есть крольчатину. Дичи в лесах по зиме немного. Я вздохнул:

— Не то чтобы я любил кроликов — но лучше крольчатина, чем ничего. Финн рассмеялся:

— Значит, по крайней мере чему-то мне удалось научить тебя за эти годы. В прежние времена ты потребовал бы оленину.

— Это было в другой жизни, — я покачал головой. — Когда принц лишается титула, он внезапно выясняет, что способен есть ту же пищу, что и простые смертные — особенно когда в животе пусто.

Лахлэн бережно убирал арфу в футляр.

— Какого титула? — поинтересовался он. — Принц — или Мухаар?

— Какая, разница? Беллэм отнял у меня оба.

Когда от кроликов не осталось ничего, кроме горстки костей и хрящей — а Сторр мгновенно уничтожил и эти остатки — Лахлэн вытащил из седельной сумки мехи с крепким вином и протянул их мне. Я сидел, скрестив ноги, на одеялах, стараясь не замечать ночного холода, пробиравшего меня до костей. Вино было горьковатым, но приятно согревало, отпив солидный глоток, я передал мехи Финну.

Он принял их — почти торжественно — и проговорил что-то, призывая богов Чэйсули. Лахлэн внимательно посмотрел на него, словно бы изучал. Вечная насмешливость Финна не слишком хорошо помогала ему в отношениях с людьми, у него почти не было друзей — но они ему и не были нужны. Ему хватало Сторра.

В конце концов Лахлэн тоже выпил вина и снова передал мехи мне:

— Не расскажете ли вы мне то, что мне нужно знать? Саги не придумываются они вырастают из живой истории. Расскажите мне, как случилось, что король решил истребить целый народ, прежде столь верно служивший ему и его Дому?

— Финн расскажет об этом лучше меня.

Если расскажет, конечно.

Сидевший на одеялах Финн пожал плечами, при этом движении в его ухе сверкнула серьга. В сумерках он казался порождением ночи, духом ночи — Сторр, прижавшийся к его боку, только усиливал это впечатление.

— А что тут можно сказать? Шейн объявил нам кумаалин — без серьезной на то причины… и мы умерли, — он помолчал. — Многие из нас.

— Но ты жив, — заметил Лахлэн.

Финн улыбнулся — вернее сказать, оскалил зубы в подобии улыбки:

— Боги уготовили мне иной путь. Моя толмоора была в том, чтобы служить Пророчеству, а не в том, чтобы умереть еще беспомощным ребенком.

Его пальцы зарылись в густую серебристую шерсть на загривке Сторра.

Лахлэн задумался, прижимая футляр с арфой к груди.

— Могу я все же услышать, как все это началось? — наконец, осторожно спросил он. Финн горько рассмеялся.

— Как это все началось, арфист? Я не могу этого сказать — хотя и сам был частью начала, — мгновение он смотрел на меня — очень пристально, словно бы вспоминая.

И я тоже вспомнил.

— Вся беда была в непомерной гордости одного-единственного человека…

Право, я не знал, как еще можно начать.

— Мой дядя, Мухаар Шейн… хотел иметь сына, но сыновей у него не было, а потому он собирался выдать свою дочь за Эллика Солиндского, сына Беллэма, в надежде положить конец войне между Хомейной и Солиндой. Но дочь его избрала другого человека — воина Чэйсули, ленника самого Мухаара. Она отвергла жениха и сам этот союз, и разорвала помолвку. Она бежала от отца — из Хомейны-Мухаар — и ушла вместе с воином…

— С моим жехааном, — проговорил Финн, прервав мой рассказ. — Ты бы сказал

— отец. Хэйл было его имя. Он изменил толмоору Линдир и создал новую толмоору для них обоих. Для всех нас, и это окончилось бедой.

Финн, не отрываясь, смотрел в огонь.

— Гордость короля была задета — гордыня душила его, покуда это не стало для него нестерпимым. И когда его собственная чэйсула умерла от поветрия, а вторая оказалась бесплодной, он решил, что это Чэйсули прокляли его Дом.

Он еле заметно покачал головой — с печалью и сожалением.

— И тогда он объявил нам кумаалин. Лахлэн сосредоточенно хмурил лоб:

— Итак, женщина. С нее все и началось.

— Линдир, — подтвердил я. — Моя двоюродная сестра. Она достаточно походила на Шейна мужеством и силой воли, чтобы быть его сыном: беда в том, что она была женщиной. И гордость подтолкнула ее к бегству.

— А что она думала о том, что последовало за этим бегством?

Я покачал головой:

— Этого никто не знает. Она вернулась к отцу через восемь лет, когда носила ребенка Хэйла — Хэйл был мертв, и ей больше некуда было идти. Шейн принял ее, потому что ему нужен был внук — наследник престола, когда родилась девочка, он повелел отнести ее в лес на растерзание диким зверям. Но Аликс выжила — потому что мастер меча при дворе Шейна и сама Королева Хомейны умолили Мухаара отдать ее не зверям, а человеку, — я передернул плечами. — Линдир умерла, подарив жизнь Аликс. Я не знаю, что она думала о кумаалин — но священное истребление отняло жизнь у ее мужа и едва не уничтожило его народ.

Лахлэн долго обдумывал сказанное. Потом поднял глаза на Финна:

— Как же случилось, что ты служить Кэриллону? Ведь Мухаар Шейн был его дядей.

Финн поднял руку в знакомом жесте:

— Вот поэтому. Толмоора. У меня нет. выбора, — он еле заметно улыбнулся. Можешь называть это роком, судьбой… как там это звучит по-элласийски? Мы верим, что каждый ребенок рождается с толмоорой, которой нельзя пренебречь, когда боги дают о ней знать. Пророчество Перворожденного гласит, что придет день, когда человек всех кровей объединит в мире четыре враждующих государства и два народа магов. Кэриллон — часть этого Пророчества.