Кристальный пик

Я перешагнула через несколько сундуков, сложенных друг на друге, из расщелин в которых торчали пестрые ткани и недошитые гобелены, и протиснулась в приоткрытую дверь. Комната Матти всегда была обставлена скудно, словно она всего лишь гостила здесь, а не жила с раннего детства. Сейчас же, когда половина вещей ее оказалась убрана в ларцы, комната и вовсе выглядела пустой. Темные шторы закрывали окна из зеленых и пурпурных стекол, делающих спальню Матти похожей на сад, и света катастрофически не хватало. Я двинулась в центр на ощупь, задевая локтями цветочные горшки, коих здесь всегда было немерено, пытаясь добраться до березовой ширмы, где висели поношенные платья и передники.

— Матти, — позвала я снова. — Ты уже все вещи собрала?

Комната оказалась пустой не только на вид. Маттиолы в ней не было тоже, но зато был ее портрет на добротном холсте, расстеленный поверх постели. Вельгар не соврал, когда сказал, что у его брата Осилиала талант и искусные руки: только талантливый художник и мог нарисовать человека таким, какой он есть на самом деле, не приврав, не приукрасив, но при этом все равно породив шедевр. Каждая краска, казалось, находится на своем законном месте: пепел и зелень в глазах, персик на коже, кораллы на щеках, уголь в волосах и ресницах. Разве что шрамы выглядели чуть бледнее и незаметнее, будто заживали на нарисованной Матти быстрее, чем в жизни. Я словно смотрела на Матти сквозь годы, смотрела в будущее: она улыбалась, счастливая, исцеленная. Такая, какой заслуживала быть после всего того, через что ей пришлось пройти. Немо молясь Совиному Принцу, чтобы то место, куда Маттиола отправлялась, непременно сделало ее такой, как на портрете, я бережно свернула холст, смотала холщовой веревкой и убрала в незапертый сундук к остальным картинам, где лежал и старый выцветший портрет их семьи, половины которой теперь не было в живых.

Во всем замке оставалось лишь одно место, куда Маттиола теперь могла пойти.

— Начисто дом убираю, пауков из углов выгоняю. В моем доме им места не будет, каждый паук дорогу ко мне позабудет. Брысь, пауки! Брысь!

— Надо же, впервые слышу такой сейд. А от Гвидиона с его вечными казенными счетами есть что-нибудь?

Маттиола, вовсю натирающая жертвенный алтарь из белого мрамора, к которому лично я даже кончиками пальцев прикасаться брезговала, сдула со лба волосы и подняла голову. На ее поясе больше не висели ключи от кладовых и тупой нож, атрибуты сенешаля как управителя хозяйства, а наряд уже был походным, из штанов с туникой, будто Матти разнашивала их перед завтрашним отбытием. Пауки, должно быть, действительно разбегались от нее в страхе, но вряд ли из-за заговора: от ее тряпки тянулся такой удушливый шлейф настоя из душицы и белены, что даже я, едва спустившись в катакомбы, зажала рукавом нос. Очевидно, этим настоем Матти тщетно пыталась вытравить из Безмолвного павильона запах смерти, как уже вытравила из него следы жертвоприношений и ритуалов. Использованные склянки и сосуды лежали по коробкам, покрытые описаниями неподобающих практик пергаменты тлели в печи. Нигде не было видно ужасных инструментов — клинков с изогнутыми лезвиями, щипцов — и звериных частей, некогда украшающих пятый алтарь, ныне заставленный грязными ведрами.

— Решила прибраться здесь сразу, чтобы к моему возращению все было готово, — объяснила Матти, скидывая тряпку в кадку с душистой зеленой водицей.

— Ты еще никуда не уехала, а уже надумала возвращаться, — заметила я с беззлобной укоризной. — Кто знает, когда это будет.

— Но однажды ведь будет, — ответила она, окидывая взглядом зал. — Рано или поздно мне придется…

«Придется», — произнесла она, и после этого разговор можно было не продолжать. Маттиола вовсе не готовилась — она испытывала себя. Ибо не дрожат так мелко, если правда хотят вернуться. И не морщатся, перекладывая бронзовые чаши для жертвенной крови с места на место, если правда собираются ими пользоваться. Безмолвный павильон претил ей точно так же, как и сейд. Вместе с молоком ее матери, которое мы когда-то делили на двоих, мы разделили и отношение к жизни и смерти. Отчасти я была рада, что Маттиола на самом деле не желает становиться вёльвой, ведь это значило, что ее отношение к ним не изменилось. В отличие от моего.

— Маттиола. — Я обошла жертвенник по кругу и остановилась рядом с мастерским столом, на котором она раскладывала мешочки с сухоцветами и минералами. Те предназначались для божественных алтарей, но Ллеу хранил их нетронутыми, предпочитая вместо этого животные кости. — Ты ведь знаешь, что не обязана становиться вёльвой лишь потому, что так твой брат сказал, правда?

— Знаю, — ответила Маттиола, не поднимая головы.

— Ты сама хочешь этого, Матти?

Она не ответила. Пальцы ее, потемневшие от растворов и грязи, крепко сжали один из мешочков. В том перекатывались обточенные морские камешки — точь-в-точь такие же, какие мы собирали на берегу Изумрудного моря в детстве, когда наступали отливы. Иногда Маттиола относила их братьям — не для ритуалов и ковки, а в дар, как талисманы. Однажды среди них нам попались бирюзовые самоцветы, похожие на лазурит. Прямо как те, которые Матти высыпала себе на ладонь, когда потянула шнурок и развязала мешочек.

— Ох, Ллеу, — вздохнула она. Да, это те самые самоцветы и были.

Впервые за месяц она не заплакала. Глаза ее больше не выглядели красными и стеклянными, как в первые дни после известия, пришедшего вместе с разлагающимся телом издалека. Губы не подрагивали, не сжимались, проглатывая крики и плач. Вчера, прежде чем наконец-то вернуться в кузницу, Гектор сказал мне, что Маттиола наконец-то начала оправляться от горя — и, судя по всему, не ошибся. Какие-то самоцветы из прошлого больше не могли ранить ее, покуда она каждое утро видела своего мертвого близнеца, умываясь напротив зеркала. Я не могла представить, насколько это должно быть больно. Зато могла дать ей выбор, ларец с сокровищами, что обеспечат ей безбедную старость, и попросить дракона, нежно в нее влюбленного, унести ее вместе с младшим братом далеко-далеко, где им обоим станет лучше.

Матти спрятала самоцветы обратно в мешочек, туго затянула его и посмотрела на меня с улыбкой такой вымученной, что я едва не отвела глаза, не в силах на нее смотреть.

— Знаешь, чего я хочу на самом деле? — спросила она вдруг дразнящим тоном. — Хочу узнать, сделала ли ты то самое, за чем ходила в лес вместе с Солярисом.

— Ты про то, собрала ли я чернику?

— Ага. — Улыбка Матти стала чуть более веселой и искренней. — И драконьи ягодки. Ну что, я была права? Большие ли они?

— Матти!

Она засмеялась, но скрипуче, неестественно, пока убирала все мешочки на место и наверняка придумывала очередную неподобающую шутку.

А затем вдруг покачнулась.

— Матти! — воскликнула я снова.

Я подалась к ней, успела придержать за локоть прежде, чем она смахнула бы на пол добрую половину мешочков, а затем упала бы сама. Щеки ее полыхнули, как в паучьей лихорадке, будто вся кровь разом прилила к лицу. На ощупь же кожа оставалась прохладной, как обычно: я приложила ко лбу Матти ладонь сразу же, как усадила ее на жертвенный стол, лишь бы она не упала.

— Белены, видать, надышалась, — пробормотала Матти, когда наконец-то вернула власть над собственным телом, сделала несколько глотков свежей воды из поданного мной кувшина и выпрямилась. — Плохо сплю по ночам. Не верится, что уже завтра дом покину… Как на сундуки гляну, сердце от ужаса щемит.

— Боишься, Вельгар платья твои не дотащит? — отшутилась я, все еще держа Матти за плечо: не дай боги попробует встать и снова на пол осядет. — Глупая, не переживай ты о полете! Вельгар будет останавливаться по первому твоему слову. Посмотришь Круг, побываешь в городах, где не бывала даже твоя госпожа. Только в Немайн не залетайте, ладно? Там неспокойно сейчас, буянов много. Лучше попроси Вельгара остановиться на ночлег в Золотой Пустоши — каньон, где море раньше было. А в Сердце его матушка тебя встретит, как родную. И Гектору прок: ремеслу драконьему обучится, еще умнее вещицы делать сможет…