Страница 43 из 85
201
271
Устройство человеческого общества колеблется, как маятник, между двух зол - двумя пунктами остановки, которые полярны друг другу: это - деспотизм и анархия. Поскольку государственное устройство удаляется от одной крайности, постольку приближается оно к другой. Поэтому легко всякому прийти к мысли, что как раз середина была бы правильной. Далеко не так! Ибо обе эти крайности - вовсе не одинаковое зло и не одинаково опасны: первой из них можно опасаться гораздо менее; удары деспотизма прежде всего даны лишь в возможности и поражают, если они даже действительно разразятся, лишь одного из миллионов. При анархии же возможность и действительность нераздельны; ее удары поражают каждого и ежедневно. Следовательно, всякое государственное устройство должно приближаться гораздо более к деспотии, чем к анархии; даже оно должно содержать в себе маленькую возможность деспотизма.
272
Республиканцы желали бы, чтобы у немецкого государства была одна верховная глава, как Нерон хотел видеть у человечества одну голову, чтобы обезглавить его одним ударом.
202
Глава IX
К УЧЕНИЮ О НЕРАЗРУШИМОСТИ НАШЕГО ИСТИННОГО СУЩЕСТВА СМЕРТЬЮ
273
Мы бодрствовали и будем снова бодрствовать; жизнь - это ночь, которую заполняет долгий сон, становящийся иногда гнетущим кошмаром.
274
Как человек, упавший в море, именно потому, что он натолкнулся на дно, всплывает снова на поверхность воды, так грех часто возвращает людей самого лучшего типа на путь истинный; так было с Гретхен в "Фаусте". Грех действует тут как страшное сновидение, ужас которого прогоняет у нас весь сон.
275
Моя фантазия часто (в особенности во время музыки) играет мыслью, что жизнь всех людей и моя собственная - только сновидения какого-то вечного духа, дурные и хорошие сновидения, а каждая смерть - пробуждение.
203
276
Опыт, на котором ясно проявляется двойственность нашего сознания - это наше в различные времена различное воззрение на смерть. Бывают моменты, когда смерть, если мы ее живо представляем себе, является в таком страшном виде, что мы не понимаем, как возможно при такой перспективе иметь спокойную минуту и как это не каждый человек проводит свою жизнь в жалобах на необходимость смерти. В другие времена мы думаем о смерти с спокойной радостью, более того - с тоскою по ней. Мы правы и в том, и в другом случае. В первом настроении мы вполне охвачены временным сознанием, мы не что иное, как явление во времени; в этом случае смерть для нас - уничтожение, и нам действительно следует бояться ее как величайшего зла. В другом настроении живо высшее сознание, и оно справедливо радуется расторжению таинственной связи, с помощью которой оно соединено с эмпирическим сознанием в тождество одного я, - ибо с эмпирическим сознанием необходимо полагается не только греховность, но и все зло, которое проистекает из этого царства ошибки, случая, злобы и глупости, и наконец - смерть: смерть - это как бы обусловленный жизнью долг, как и другие менее достоверные невзгоды (haec vivendi est conditio. Гораций). Поэтому Библия и христианство вправе утверждать, что смерть пришла в мир благодаря грехопадению, а также тяготы и нужда в жизни ("В поте лица твоего будешь ты есть хлеб твой" и т.д.). Злоба других, от которой мы страдаем, имеется как задаток и в нас, и это мы, следовательно, своим вочеловечением становимся в ней повинны, а потому мы справедливо подвергаемся ее действиям. Временное в нас принадлежит времени, должно страдать в нем и пройти: для него нет никакого спасения. Только вечное может спасти себя самоутверждением, т.е. добродетелью. Если же мы отвергаем его, т.е. если мы порочны, то именно потому мы - вполне временные существа и попадаем во власть смерти и зла.
Аскетизм - это отрицание временного сознания, гедонизм - его утверждение. Фокус этого утверждения - в удовлетворении полового влечения; оттого целомудрие является первой ступенью к аскетизму и служит этапом от добродетели к нему. Поэтому, если бы целомудрие стало всеобщим, человеческий род вымер бы, т.е. не было бы необъяснимого существования временного сознания наряду с высшим, - высшее сознание, следовательно, утверждало бы себя в чистой форме: добродетель и представляет собою именно явление такого утверждения [1].
1 Наивысшая степень аскетизма, полное отрицание временного сознания это добровольная голодная смерть, мне до сих пор известны только два примера ее; один пример я выписал из "Nurnberger Korrespondent von und fur Deutschland" от 29 июля 1813, другой упоминается в моих тетрадях по физиологии у Блюменбаха.
Избрать какой-нибудь иной род смерти, кроме голодной, исходя из вполне чистого аскетизма, нельзя, потому что намерение избежать долгих мучений уже утверждение чувственного мира; вместе с тем голодная смерть была в обоих случаях особым Божеским волнением. Исключение составляют избранные из синкретизма положительных религий с чистым аскетизмом роды смерти, например - искусно устроенное самораспятие одного сапожника в Италии. Я думаю, что этот случай также упоминается в упомянутой тетради.
[Позже:] Цитируется Блюменбах:
1) Bresiauer Sammlung von Natur und Medicingeschichten: 9-ter Versuch, сентябрь 1719.4* p. 363 seqq. (в гостинице).
2) (Бейль) Nouvelles de la rcpublique des lettres, февраль 1685, p. 189 seqq. (в сумасшедшем доме).
3) Циммерман об одиночестве, т. I, р. 182.
204
277
Если бы кто-нибудь углубился в себя и затем сказал: чтобы я перестал быть? да ведь не будь меня, что же еще останется на свете! - то он был бы прав, если бы только его поняли.
278
Когда человек смешивает себя со своим непосредственным объектом, познает себя как временное существо, думает, что он нечто возникшее и должен исчезнуть, - он уподобляется человеку, который, стоя на берегу, смотрит на убегающие волны и думает, что он сам уплывает, в то время как волны стоят на месте; между тем он стоит неподвижно, и только волны катятся мимо него.
205
279
Как в наших сновидениях умершие появляются как живые и у нас при этом нет даже мысли о их смерти, так после того как закончится некоей смертью наш теперешний жизненный сон, начнется тотчас новый, который ничего не будет знать об этой жизни и об этой смерти.
We are such stuff as dreams are made of,
And our little life is rounded with a sleep [1].
Шекспир
1 Из вещества того же, как и сон, мы созданы, и жизнь на сон похожа. И наша жизнь лишь сном окружена (англ.).
280
Как из оркестра, который готовится исполнить какую-нибудь великую и красивую музыкальную вещь, нам слышатся только смешанные звуки, мимолетные наигрывания, там и сям начинающиеся отрывки пьесы, которые не заканчиваются, - короче говоря, обрывки всяческого рода, так в жизни из сумятицы целого просвечивают только отрывки, слабые отзвуки, незаконченные начала и попытки блаженства, удовлетворенного, обретенного, самодовлеющего состояния.
Какую бы пьесу кто-нибудь ни начинал играть в оркестре, он должен оставить ее: ей здесь не место, она не настоящее, не то великое и прекрасное, что должно прийти.
281
Нет ничего более нелепого, чем высмеивание сказаний о Фаусте и других, кто продал себя черту. Единственно ложное здесь только то, что это рассказывается об отдельных лицах, между тем как мы все причастны к этому и все заключили такой договор. Мы живем, страшно стремимся сохранить себе жизнь (которая между тем представляет только долгую отсрочку казни - мы кормим присужденного к смерти, который все равно должен быть повешен), мы наслаждаемся и за все это должны умереть, за это мы обречены смерти, с которой дело идет не в шутку, а в горький серьез; она действительно - смерть для всех временных существ, как для нас, так и для
206
животных, как для животных, так и для растений, более того - как и для всякого состояния материи. Таков факт, а для эмпирического разумного сознания действительно нет утешения. Но в противовес этому и вечное мучение после смерти тоже - небылица, так же как и вечная жизнь: ибо сущность времени, более того - принципа достаточного основания, по отношению к которому время только его разновидность, состоит именно в том, что не может быть ничего твердого, действительно устойчивого - все только пролетает мимо, нет ничего продолжительного, ничего пребывающего. "Субстанция пребывает", говорят они. Но Кант говорит им: она не вещь в себе, а только явление - т.е. он хочет сказать: она - только наше представление, как все познаваемое; и мы не субстанция и не субстанции.