Страница 2 из 23
УГЛИЧ - КОСТРОМА
Россия - деревянная страна. Она не оставила за собой никаких архитектурных следов, кроме битой кучи кирпичей. Избу не назовешь архитектурой, даже если изба нестерпимо красива. Я люблю ее обрыдально маленькое оконце под крышей. Изба - не дом. Изба - не вещь. Изба -неземная галлюцинация от удара по темени. Вот почему в России каждый, по генетическому коду, погорелец. С нездоровым мучнистым лицом злоупотребителя картофеля и водки. Но в наш век победивших стереотипов внесены в последний момент поправки. Русская душа вдруг пожелала запечатлеть себя в камне. Она смела зелено-синие дощатые заборы. Это не столько социальная перемена, сколько метафизический скандал. Русская душа задумалась о частном комфорте на узком промежутке между рождением и смертью. Что за ересь! Берега Волги блестят новыми железными крышами. - Неужели кончилось русское Царство поллитра? - спросил я капитана, стоя с ним на капитанском мостике. - Даже если в России все снова замрет, строительный бум последних лет запечатлится на века. - Все течет, - покачал головой капитан. -Потекла и Россия. - Может быть, строятся только богатые? -спросила немка. - Нееееееееет, - сказал я. - Поздравим Россию с возникновением целого нового сословия. - Что вы имеете в виду? - уточнил капитан. - Над Волгой, как молодой месяц, нарождается средний класс. Чем он станет, во что воплотится, тем и будет Россия, - поэтически сказал я. - Да... Вот мы в детстве показывали друг другу кукиши, - добавил помощник капитана, сложив для наглядности пальцы в кукиш. - А теперь и кукишей никто никому не показывает. Прошла мода на кукиши. Не имея, однако, традиций кирпичного мышления, русская душа ворует отовсюду по-немногу: твердеет крутой замес немецко-французско-американского односемейного зодчества. На месте столбовых пожарищ с мезонином возводятся дома с башенкой. Русский человек возлюбил башенки. Волшебная сказка лишенца совпала с фаллическим знаком крепчающего общественного возбуждения. К тому же, у меня с немкой начинает складываться историческая интрига. Я иду с ней по базару в Костроме, где торговки с бледными северными лицами бойко, выставив вперед животы, торгуют воблой и ананасами. - Вы, простите, беременная или просто так, толстая женщина? - спрашиваю я торговку вяленой рыбой. У нас что хорошо? Можно спросить, что хочешь. И в ответ услышать все, что угодно. Очень просторное поле для беседы. К тому же беременных в России не больше, чем верблюдов. - Я-то? И то, и се, - отвечает она. - А ты, поди, приезжий? -Ну. - Тебе знамение будет. Жди. - Дура ты! - сатанею я от испуга. - Сама ты знамение, блядь засратая! Мы на Севере, на границе белых ночей. На границе романтической бессонницы. На автобусах рекламы: "Читайте "Северную правду""! Немку мутит от запаха воблы в то время, как я объясняю ей, что последний раз в Костроме ананасами торговали при царе Николае Втором, а киви - и вовсе невидаль. В Костроме двоемыслие: все улицы с двойными названиями: бывшими, советскими, и новыми, то есть совсем старыми, церковно-славянскими. Мы заходим в вновь открытый женский монастырь: немка, залитая в стиль, вся, разумеется, в черном, становится неотличимой от стайки монашек ельцинского призыва. Ставим по свечке перед иконой реставрированного Спаса, хотя она, танцевавшая в юности topless на столах в ночных барах Западного Берлина и, по-моему, неосмотрительно близко дружившая с Марксом, терпеть не может религию. - Есть ли жизнь на Марксе? - спрашиваю я немку. - Чего? - таращит она глаза. Спас начинает гореть синим пламенем. Огромная икона срывается и начинает летать по церкви из угла в угол. Как будто ей больно. Как будто ей тесно и неуютно. Как будто она просится вон из святых стен. - Что это с ним? - поражается немка. - Мается, - объясняю я. Вокруг крик, гам. Все глядят на меня. Монашки расступаются. Входит наш капитан со снайперской винтовкой из ближнего будущего (он купит ее с оптическим прицелом назавтра в Нижнем Новгороде) и его молодой помощник, чернявый черт. - Похоже на самосожжение, - шепчу я. Описав в намеленном воздухе мертвую петлю. Спас с треском встает на свое место. На иконе проступает пять глубоких порезов. - Что есть икона? - надменно спрашивает капитан. - Откровение в красках, - пожимает плечами помощник. - Отставить, - иконоборчески хмурится капитан. - Икона - это русский телевизор, - лыбится моя спутница. По глубоким порезам, как слезы, течет вода. - Дайте мне банку, - прошу я. - Хуй тебе, а не банку, - добродушно ворчит капитан. - Мне нравится Россия, - сдавленным шепотом признается немка. После такого признания я не могу не отвести ее в старый купеческий ресторан, с лепниной на потолке и театральными красными шторами. Ресторан (напротив новенького секс-шопа с изображением яблока с надкусом на вывеске) днем совершенно пуст. Завидев нас, официантки, пронзительные блондинки (на Волге все женщины хотят видеть себя блондинками), срочно бегут менять домашние тапочки на белые туфли с длинными каблуками: - Икры не желаете?
КОСТРОМА - НИЖНИЙ НОВГОРОД
Россия вооружается. Холодный дождь загнал нас с немкой в нижегородский оружейный магазин. На окнах решетки в горошек. - Как у тебя дома на балконе, - хихикнула немка. - Нет, у меня в ромашки. - Почему в ромашки? Что мне сказать? Как объяснить ей, что декоративная решетка - это герб моей целомудренной родины? При входе в магазин мы столкнулись с нашим капитаном и его чернявым помощником. В руках у капитана новенькая снайперская винтовка. Поздравили его с покупкой. - Люблю иногда пострелять, - сказал он шутливо. - Мне знакомо ваше лицо, - сказал я любезно помощнику капитана, приглядевшись. - Не имею чести вас знать, - сухо ответил помощник. - Постойте, - удивился я, - не вы ли играли в Угличе роль инвалида с медалями? Помощник смутился и что-то собрался буркнуть, но капитан шутливо уволок его за собой. - Гондоны тут не продаются! - напоследок все-таки выкрикнул чернявый. Я купил по сходной цене две ручные гранаты "лимонки" и положил в карманы брюк. Я заинтересовался наручниками и резиновыми дубинками. - Не заняться ли нам на волжском досуге садомазохизмом? - предложил я со смешком. Немка взволнованно побледнела. Погружение на дно местного кабака прошло как нельзя более успешно. Нас окружали мужчины двух основных волжских типов, шатены с усами и светловолосые с лысинами. Низко склонившись над столами и исподлобья глядя друг на друга, они тяжело стонали от счастья. - Ну, как тут вам у нас? - сердечно сказал губернатор, похожий на только что сделанный, быстро шагающий шкаф. За ним стояли молодые богачи, которые трещали и щелкали от силы своей энергии. Обрадовавшись свежему виду власти, я стал откровенен: - Нормально. Правда, ваш Кремль - говно. Одни стены. Никакой начинки. - В приволжских просторах, - улыбнулся губернатор, - есть ни с чем не сравнимая рассеянность пустоты. - Прострация? - уточнила немка. - Торжество близорукости, - продолжал я, не споря. - Человеку с острым умом здесь нечего делать. Русские ничего так не любят, как пиво с раками. Красные вареные раки пахнут волжским илом. - У нас в Европе... - важно начала немка. Мы с губернатором не смогли сдержаться и дружно расхохотались. - У меня капитан банку отобрал, - в конце концов сказал я. Губернатор глубоко задумался. - Банки, конечно, склянки, - сказали вслух молодые люди, щелкающие энергией и пальцовкой делающие козу. - Страна устала от экспериментов, - добавил губернатор. Рачий белесый сок пьянит и волнует не меньше пива. От первого в своей жизни сосания раков немка, кажется, совсем въехала в Россию. Она погружает в раков руки по локоть. Урчит ее тугой животик. Дело, однако, чуть было не испортил юноша, застенчиво попросивший у меня автограф на салфетке. - Ваши книги похожи на раскаленный паяльник, который вы засовываете читателю в жопу. - Будем брататься? - ласково рассмеялся я. - Каждый писатель подмигивает публике. - Вот вам автограф, но, ради Бога, не считайте его индульгенцией! сказал я, подписывая салфетку крепким словом. Однако на душе было непросто. Понятно, стоит мне их только подбодрить, как они бросятся ко мне со всех ног, давя друг друга. - Так ты, оказывается, не человек, а общественная институция, - заметила немка со странной смесью старогошистского презрения и немецкой сентиментальности.