Повести

Молодые губернские регистраторы, губернские и коллежские секретари очень долго прохаживаются, но старые коллежские регистраторы, титулярные и надворные советники большею частью сидят дома или потому, что это [что они] народ женатый, или им очень хорошо готовят кушанья живущие у них на домах кухарки-немки. [живущие у них на домах немки. ] Здесь вы встретите почтенных стариков, которые с такою важностью и с таким удивительным благородством прогуливались [расхажив<али>] в 2 часа по Невскому проспекту. Вы их увидите бегущими так же, как молодые коллежские регистраторы, с тем чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной даме, которой толстые губы и щеки, нащекатуренные румянами, так по душе многим гуляющим, но еще больше сидельцам и приказчикам, ходящим всегда в немецких сюртуках, под руку.

“Стой!” закричал в это время поручик Пирогов, дернув шедшего с ним молодого человека во фраке и в плаще: “видел?”

“Видел. Чудная, чудная, совершенная Перуджинова Бианка”.

“Да ты об какой говоришь?”

“Об ней, о той, что с темными волосами. И какие глаза! боже, какие глаза и какие ресницы, и оклад лица чудесный!”

“Я говорю об блондинке, что прошлась моей стороной. [что прошлась <в мою>сторону. ] Что ж ты не идешь за брюнеткою, когда она тебе так понравилась?”

“О, как можно”, — вскрикнул, почти закрасневшись, молодой человек во фраке: “как будто она из тех, которые ходят ввечеру по Невскому проспекту. Один плащ на ней стóит больше 300 рублей; это должна быть какая-нибудь дама высшего…”

“Простак!” закричал поручик Пирогов, толкнувши его в ту сторону, <г>де далеко уже развевался щегольский яркой плащ красавицы… “Ступай, простофиля, прозеваешь, а я пойду за блондинкою”.

Оба приятеля расстались. “Знаем мы всех их”, — прибавил он с самодовольною и самонадеянною улыбкою, уверенный, что нет красоты, осмелившей<ся>ему противиться.

Молодой человек во фраке и плаще с робким и трепещущим движением поворотил в ту сторону, где развевался вдали пестрый плащ, беспрестанно [вдруг] то окидывавший<ся>ярким блеском по мере приближения к свету фонаря, то покрыва<вшийся>темнотою по удалении от него. Сердце его билось и он ускорил шаг свой. Он не смел и думать о том, чтобы иметь какое-нибудь право <на>внимание улетавшей вдали красавицы; тем более допустить такую черную мысль, какую только что объявил поручик Пирогов. Но ему хотелось только видеть дом, заметить, где имеет свое жилище это прелестное существо, которое, казалось, сорвалось с неба прямо на Невский проспект и, верно, улетит опять неизвестно куда. Он ускорил шаги свои [Он ускорил шаги свои сколько можно было ускорить] и, казалось, летел и, не глядя, сталкивал солидных господ с черными и поседевшими бакенбардами.

Этот мелодий человек принадлежал к тому классу, который составляет у нас странное явление и вовсе не принадлежит к гражданам Петербурга, [а. который принадле<жит?>б. который не принадлежит к [какому] гражданам Петербурга, он представляет какое<то>маленькое, легонькое исключение] так же как лицо, являющееся нам в сновидении, не принадлеж<ит>к существенному миру. Это небольшое сословие чрезвычайно странно [Далее начато: между тем] в том городе, где все или чиновники, или купцы, или ремесленники-немцы. [или немцы мастеровые. ] Это сословие художников. Какое странное явление: художники петербургские! Художники северные! Художники в стране финнов, где всё мокро, гладко, [где всё гладко, серо] ровно, бледно, серо, туманно. — Эти художники вовсе не похожи на художников италианских, гордых, горячих, как Италия и ее небо.

Петербургские художники совершенно другое. Это большею частью добрый, кроткий народ, застенчивый, беспечный, любящий пить с двумя приятелями своими в маленькой комнате чай и скромно потолковать об любимом предмете. Он [Далее начато: любит] вечно зазовет к себе какую-нибудь нищую старуху и заставит ее просидеть битых часов шесть, [Далее начато: за что в качестве натурщицы] с тем, чтобы перевести на полотно ее жалкую бесчувственную рожу; он рисует перспективу своей комнаты, в которой является всякий художественный вздор: гипсовые руки и ноги, сделавшиеся кофейными от времени и пыли, изломанные станки, опрокинутую палитру, стены, запачканные [палитру, пол запачкан<ный>] красками, с растворенным окном, в котором мелькает бледная Нева и бледные рыбаки в красных рубашках. [Далее начато: они почти с любов<ью>]

У них всегда почти на всем серенький смутный колорит— неизгладимая печать севера, — но при всем том они с истинным желанием и даже <с>наслаждением трудятся над своими картинами. Они часто питают в себе истинный талант, и если бы только пахнул на них свежий пламенный воздух Италии, он бы, верно, развился вольно, ярко и широко [истинный талант, которому недостает только пламенной Италии, чтобы развернуться смело, вольно, широко и ярко] так, как растение, которое из теплицы выносят наконец, на вольный воздух. Они вообще робки; их звезда и толстый эполет в такое приводит замешательство, что они невольно понижают цену своим произведениям. Они любят иногда пощеголять, но щегольство это кажется на них слишком резко и как-то несколько похоже [и несколько похоже] на заплату. На них вы встретите иногда отличный [прекрасный] фрак — и запачканный плащ, дорогой бархатный жилет — и <1 нрзб.>фрак весь в красках. Таким же самым образом на недоконченном их пейзаже вы увидите иногда опрокинутою вниз головою нимфу, которую он от рассеянности и не желая искать нового грунта [порожнего грунта] наметал на прежней когда <то>им с наслаждением писанной [с наслаждением рисов<анной>] картине. Он никогда не глядит вам прямо [Далее начато: мутно] в глаза; если же глядит, то как-то мутно неопределенно и не вонзает в вас ястребиного взора наблюдателя или соколиного [орлиного] взгляда кавалерийского офицера, [взгляда военного] потому что он в одно и то же время видит и ваши черты, и черты какого-нибудь геркулеса, стоящего в его комнате, или ему представляется [представляется та] <2 нрзб.>картина, за которую он готовится приняться, и от этого [и потому] отвечает он часто несвязно и вовсе невпопад, и эти мешающиеся в его голове предметы еще больше увеличивают его робость. К такому роду принадлежал описываемый нами молодой человек Палитрин, застенчивый, робкий, но в душе своей носивший огонек, готовый при удобном случае превратиться в пламень. С тайным трепетом спешил <он>за предметом, так сильно его поразившим и, казалось, дивился своей дерзости. Существо, к которому прикованы были [к которому устремились] его глаза, мысли, чувства, вдруг оборотилось на повороте улицы и взглянуло на Палитрина. Боже, какие божественные черты! Ослепительной белизны [лоб], прелестнейший <лоб>надвинут был прекрасными как агат волосами. Они вились, эти прекрасные волосы, и один [прелестный] [локон] упал из-под шляпы и коснулся щеки, тонко тронутой свежим румянцем, [вечерним румянцем] проступившим от вечернего холода. Уста были замкнуты целым роем прелестнейших <?>грез, чтó остается от воспоминания о детстве, чтó доставляет мечтание и тихое вдохновение в священный час ночи при тихой лампаде поэта. Боже, всё это, казалось, совокупилось, слилось, отразилось в ее гармонических устах. [отразилось в ее божественных чертах. ] Она взглянула на Палитрина, и при этом взгляде казалось упало, задрожало сердце. Она взглянула сурово, чувство негодования проступило у ней на лице при виде такого наглого преследования; но на этом прекрасном лице самый гнев [но на этом прекрасном лице черты] был обворожителен. Постигнутый стыдом и робостью, он остановился, потупив глаза. Но как утерять это божество, не узнать даже того святого места земли, где [того святого места, где] оно решилось гостить? Такие мысли пришли в голову молодому мечтателю, и он решился преследовать. Но чтобы не дать этого заметить, он отдалился на далекое расстояние, беспечно глядел по сторонам и рассматривал вывески, а между тем не упускал из виду ни одного шага чудной незнакомки. Проходящие реже начали мелькать, улица становилась тише; красавица оглянулась и встретилась [встретилась глазами] с потупленными глазами Палитрина. Легкая улыбка сверкнула [улыбка блеснула] на губах и молнией сверкнула на его сердце. Он задрожал, он не верил своим глазам. Нет, это фонарь обманчивым светом своим дал на лицо ее подобие улыбки, нет, это собственные мечты [а. нет, это [глаза] напряженные глаза б. нет, это взор] его смеются над ним… Но дыхание занялось [но дыхание казалось улетело] в его груди, всё обратилось в нем в неопределенный трепет, все чувства его горели, [все чувства его превратились] и всё перед ними окинулось каким-то туманом. [и всё перед ним смешалось. ] Тротуар несся под ним, кареты со скачущими лошадьми были неподвижны, <мост>растягивался и ломался на своей <арке>, [ломался на своей опро<кинутой?><арке>] дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу и алебарда ее командира <?>, вместе с золотыми словами вывески [алебарда ее командира блестела вместе с вывескою] и нарисованными ножницами, блестела, казалось, на самой реснице его глаз, и всё это произвел один взгляд, один поворот хорошенькой головки. Не слыша, не видя, на внимая, он несся по легким воздушным следам прекрасных ножек, по временам только стараясь умерить быстроту своего <шага>, бежавшего [ступа<вшего>] под такт сердца. Иногда овладевало им сомнение: действительно ли выражение лица ее лишено было гнева [выражение лица ее изображало <гнев>], и тогда он на минуту останавливался, но сердечное биение, непреодолимая сила и тревога всех чувств стремила его вперед. Он не заметил, как вдруг возвысился перед ним четырехэтажный <дом>, все четыре ряда окон, светившиеся огнем, глянули [все четыре ряда окон глянули] разом на него и перилы [и решетка] у подъезда [Далее начато: ударили] противуставили ему железный толчек свой. Он видел, как незнакомка летела по лестнице, оглянулась, положила на губы палец и дала знак следовать за собою. Колени его дрожали; чувства, мысли горели. [Далее начато: Нет, это уже не мечта] Молния радости нестерпимым острием ударила в сердце. Нет, это уже не мечта! Боже, столько счастья! [а. Боже, столько счастья в один б. Боже, столько счастья в течении] Такая чудесная жизнь в двух минутах!