Повести

II. ПЕРВАЯ ПОЛНАЯ РЕДАКЦИЯ

Сего февраля 23 числа случилось в Петербурге необыкновенно-странное происшествие: цирюльник Иван Федорович, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена и даже на вывеске его, где изображен господин с намыленною щекою с надписью: “и кровь отворяют” [Далее было: ничего другого не напи<сано>] не выставлено никакой фамилии [Далее было: кроме Иван Федорович]). Цирюльник Иван Федорович проснулся [встал] довольно рано [Далее было: поворотился на своей кровати, привстал] и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровате, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала [сажала в] из печи только что выпеченные хлебы. “Сегодня я, Парасковья Осиповна, не буду пить кофию”, сказал Иван Федорович, “а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком”. То-есть Иван Федорович хотел бы и того и другого, но знал, что двух вещей совершенно невозможно требовать, ибо Парасковья Осиповна очень не любила таких прихотей [не любила этого]. “Пусть дурак ест хлеб, мне же лучше”, подумала про себя супруга. [солидная супруга] “Останется [Мне оста<нется>] кофию лишняя порция”, и бросила один хлеб на стол. Иван Федорович для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку и взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. — Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и к удивлению своему увидел что-то выглядыва<ющее?>, белевшее. Иван Федорович ковырнул ножем и пощупал пальцем: “холодное!”, сказал он сам про себя: “что бы это такое было?” Он засунул пальцы и вытащил довольно крепкой и мясистый нос… Вынувши его, он и руки опустил. Начал протирать глаза и щупать его, пальцем: нос, точно нос! и еще казалось как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Федоровича. Но этот ужас был ничто против того негодования, которое овладело его супругою: “Где это ты, зверь, отрезал нос” закричала она с гневом. “Мошенник, пьяница [Далее начато: Разбойник на], я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уже я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся”.

Но Иван Федорович был ни жив, ни мертв. Он узнал, что этот <нос>принадлежал коллежскому асессору Ковалеву, которого он брил каждую середу и воскресенье. “Стой, Парасковья Осиповна, я положу его, завернувши <в>тряпку, в уголок, пусть там маленечко полежит, а после его вынесу [а после я его вынесу и выкину.].” “И слушать не хочу, зверь проклятый! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу? — Не будет этого, не будет! Найдут полицейские обыскивать да подумают, что я была участницею в таком. Вон его, вон! неси куда хочешь, чтобы я духу его не слышала!” Иван Федорович стоял совершенно как убитый. Он думал и не мог придумать, каким образом это случилось. Одна мысль о том, что полицейские отыщут у него нос и обвинят его как отрезавшего этот нос [а. и почтут его отрезавшим <этот нос>б. и обвинят его в отрезании], приводила в ужас. [подирала его по коже. ] Уже ему мерещился красный воротник, шпага [длинная шпага] и он дрожал всем телом. Наконец достал он свое исподнее платье [Далее было: напялил его] и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь, сопровождаемый нелегкими увещаниями Парасковьи Осиповны. Завернул нос в тряпку и вышел на улицу. Он хотел его куды-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно выронить да и повернуть в переулок, но на беду ему попадался какой-нибудь знакомый человек, который почел за дело спросить его: куды идешь? Или [Далее начато: а. от чего б. кого <какой>или собрался] поговорить о [Далее начато: о последствиях дороговизны] дороговизне цен. Так что Иван Федорович никак не нашелся подсунуть. Один раз он вздумал было уронить, но бутошник еще издали указал ему алебардою, сказавши: [Далее начато: Вон] “Подыми, вон ты что-то уронил”, и Иван Федорович должен был [был в<ынужден?>] поднять нос и спрятать в карман. — Отчаяние овладело им, тем более, что народу беспрестанно увеличивалось на улице по мере того как начали отпираться магазины и лавочки. Он решился итти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть ему в Неву. — Но я виноват: давно бы следовало кое-что сказать об Иване Яковлевиче [Федоровиче], человеке почтенном во многих отношениях. Иван Яковлевич, как всякой порядочный русской человек, был пьяница страшный. И хотя каждый день брил чужие подбородки, но его собственный был у него вечно небрит. Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не ходил в сюртуке) был пегой: то есть он был черный, но весь в коричневых, желтых и серых яблоках [в коричневых яблоках], на воротнике лоснился и вместо многих пуговиц [не было <?>пуговиц] висели только ниточки. Иван Яковлевич был большой циник: и когда коллежский асессор Ковалев говорил [спрашивал] ему во время бритья [во время бритья вписано] по обыкновению каждый раз вечером: “У тебя, Иван Яковлевич, вечно [верно] воняют руки”, то Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: “Отчего ж бы им вонять?” — “Не знаю, братец, только воняют”, говорил коллежский асессор, и Иван Яковлевич, понюхавши табаку, мылил ему за это щёки, и под носом, и за ухом, и под бородою, и везде где только ему была охота. [Далее было: Итак Иван Яковлевич был в ужасном затруднении, как бы ему избавиться от носа. ] — Этот почтенный гражданин находился уже на Исакиевском мосту. Он прежде всего обсмотрелся, потом нагнулся на перила, будто бы посмотреть <как>течет вода под мост, и швырнул потихоньку тряпку с носом. Он почувствовал как будто бы 10 пуд разом с него свалилось. Иван Яковлевич даже усмехнулся [усмехнулся от радости] и, вместо того чтобы итти брить чиновные [служ<ебные>] подбородки, он отправился в заведение с надписью “Кушанье с чаем” спросить стакан пуншу, как вдруг заметил в конце моста квартального [полице<йского>] надзирателя благородной наружности с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою и заложенным за пуговицу пальцем. — Он обмер. А между тем квартальный кивал ему пальцем и говорил: “А поди сюда, любезный!”