Страница 38 из 45
18 ноября у больного — теперь уже его откровенно называют больным — начинаются острые приступы кашля, из дневного меню незыблемой остается лишь рюмка токайского да шампанское.
Через два дня личный врач констатирует довольно высокую температуру. Несмотря на запрет, Франц Иосиф встает, садится к письменному столу и пытается читать бумаги. Д-р Керцель срочно вызывает в Шенбрунн на консультацию университетского профессора д-ра Ортнера; диагноз — воспалительный процесс в левом легком. Разумеется, это требует постельного режима. Император, пожав плечами, приказывает Кеттерле разбудить его утром, как обычно, в полпятого.
Так он работает еще день…
И еще один…
21 ноября.
И сегодня, как всегда, на письменном столе приготовлено пять папок из пяти министерств, он листает бумаги, подписывает, минутами вынужден пережидать, пока прыгающие перед глазами буквы успокоятся. В девять часов приходят оба врача — все тот же осмотр, те же советы и напоминания — император кивает, благодарит, врачи все еще не уходят, наконец профессор решается: следы воспаления сегодня обнаружены и в другом легком. Необходимо провести интенсивное лечение, тело ничем нельзя утомлять, даже… даже пребыванием вне постели.
Хорошо, хорошо, император так и поступит, как только справится сегодня с делами.
А нельзя ли их отложить?
Отложить — как это? Вопрос кажется Францу Иосифу странным. Затем наряду с непременными докладами был объявлен ряд аудиенций; правда, две семейные, значит — краткие.
Врачам ничего не остается, как уйти в соседнюю комнату, где у них теперь постоянная ставка.
В десять утра со своими ежедневными сообщениями являются главный гофмейстер граф Монтенуово, директор канцелярии Шисль и генерал Больфрас. Барон Больфрас даже позволяет себе несколько повысить голос, объявляя о победе союзных немецко-австрийских войск под командованием генералов Фалькенгайна и фон Арце, захвативших важнейший город западной Валахии Крайову.
Отреагировал ли император на это исключительно приятное сообщение? Надеемся, что да, хоть он ничего не сказал. Впрочем, когда в последнее время он произносил что-либо, кроме «благодарю»?
Франц Иосиф благодарит, и господа уходят.
Старик за письменным столом опустил голову в ладони. Наконец-то он один со своей тишиной. Слышен лишь шум в ушах. Пожалуй, и правда, надо лечь… но нет, он боится. Он не может сказать врачам, не может сказать никому, что боится лечь, потому что… уже не встанет. Потому и бодрится изо всех сил, хватается за работу, которую выполнял более шестидесяти лет… Ее инерция еще кое-как удерживает его над пропастью, над черной пропастью, которая, стоит только поддаться слабости, безнадежно его поглотит.
И вот он приказывает себе отлепить руки от глаз — читал ли он уже эту страницу? Она не подписана. Но император уже не в силах укротить расплывающиеся строчки — что ж, придется подписать, не читая…
Он листает…
Подписывает…
Переворачивает страницу за страницей…
Кто опять пришел?
— Ах, Мария Валерия! Разве уже так поздно? Дочь пугается его вида, хотела бы подбежать к отцу, приподнять с кресла — он, должно быть, легкий, совсем пушинка — и отвести в постель. Но она знает: нельзя, не разрешается. И Мария Валерия послушно остается сидеть, даже улыбается и с наигранной радостью сообщает весть, с которой пришла: папский нунциат в Вене уполномочен святым отцом передать императору телеграмму с благословением папы.
In articulo mortis[31] — первое, что приходит в голову Францу Иосифу и что, разумеется, он оставляет про себя. Надо бы как-то дать знать… Если бы не эта ужасная усталость…
— Сегодня просили аудиенции еще и Карл с Зитой. Но когда Мария Валерия проявила по этому поводу искреннюю радость, отец посмотрел на нее таким странным взглядом, что улыбка застыла на ее губах. И чтобы не оставалось сомнений, как понимает Франц Иосиф визит наследника и его жены, он сухо добавляет:
— Насколько мне известно, он был далеко отсюда. Его вызвали с фронта. Телеграммой. А теперь, пожалуйста, извини, видишь, как много у меня еще дел. — Марии Валерии поневоле приходится поцеловать у отца руку и выйти.
И снова старик начинает переворачивать страницу за страницей, подписывает бумаги, а позднее выслушает и наследника, явившегося со своей супругой пожелать ему скорого выздоровления; врачи, несомненно, порадовались бы, до чего кратки сегодняшние аудиенции, ведь столько мыслей, которые сейчас так естественны, не может быть высказано вслух, столько слов не может быть произнесено, потому что они вызвали бы нежелательные ассоциации…
…А затем обед, на сей раз — бульон из четырех кур, но у императора нет аппетита…
…Затем…
— Господа, оставьте меня, я хочу поработать. (Как объяснить этим фельдшерам, что работа для меня гораздо более действенное лекарство, чем все их медикаменты…)
…И пока я могу работать…
…Пока могу…
Только когда от утомления император на минуту теряет сознание, врачи, воспользовавшись этим, вместе с Кеттерле переносят его в постель.
Он чувствовал, что куда-то его несут, а потом кладут во что-то податливое, мягкое, чему его тело отдалось с невероятным облегчением. Быть может, уже вечер, час сна, значит, все в порядке, все как обычно… Да, еще вот что, он вспомнил…
Кеттерле не услышал, а скорее прочел свое имя на губах больного.
Что Его Величеству угодно?
Император сегодня не закончил работу — кое-что осталось, — пусть Кеттерле разбудит его завтра на час раньше, в половине четвертого.
Удивительное дело — такое ощущение для него новость. Оно так приятно: лежишь себе, освобожденный от всего, на грани между бодрствованием и сном, а может быть — он просто спит и все это только снится, непрестанный гул в ушах обволакивает все густым туманом, за которым что-то происходит, порой доносятся шаги, кто-то что-то говорит, но все это ему безразлично, все касается того мира, из которого он, Франц Иосиф, только что выскользнул и теперь лежит тут, без сил, давая возможность голове, телу, каждой руке и каждой ноге в отдельности покоиться всей своей тяжестью на мягком матраце. Один лишь намек на еще неосуществленное движение вызывает в суставах предчувствие боли, причем, как ни странно, ощущения эти не раздражают, по-своему даже приятны, вместе с сознанием полного отдохновения и покоя они вызывают представление о чем-то… что трудно определить, но к чему, очевидно, подходит слово, которое он так часто слышал… от других: слово — счастье, ощущение счастья. За всю свою жизнь он, собственно, толком не представлял себе его значения. Да, когда-то рядом с ним была Элизабет, и в молодые годы… Но с самого начала что-то ему мешало. Она была красива, привлекательна, полна желания сделать ему приятное, по крайней мере поначалу… Но его, Франца Иосифа, она, пожалуй, никогда не понимала. Она была так не похожа на него, совсем не похожа! Иначе думала, иначе чувствовала, не было ничего, в чем их взгляды могли бы совпасть, словно они говорили на разных языках. И вот Франц Иосиф научился молчать. Не из равнодушия, просто было столько важных дел, с годами их только прибывало, на него ложилась все большая ответственность, требовавшая от человека полной отдачи, в особенности — если этим человеком был император. Элизабет так никогда этого и не поняла, она попросту не интересовалась такими вопросами. И Рудольф тоже не понимал. Сын был точной копией своей матери — только в мужском издании. Они не были Габсбургами. Не были Габсбургами! В том-то и дело. А потом настала очередь Франца Фердинанда — в нем уже было больше от Габсбургов, но он был слишком ограничен. Хоть глупость и не худшее из зол, но плохо, когда глупец считает себя умником. А ведь так просто: понять свой долг, свою ответственность и назначение. И выполнять их. Все остальное в сравнении с этим ничтожно — и радость, и счастье… Человеческие слабости! Они дают удовлетворение людям с душой бабочки-однодневки. Такие люди живут для себя, а следовательно, живут сиюминутными интересами. Он жил во имя своего предназначения, которое испокон веков один Габсбург передавал другому, как то предопределил кесарь над кесарями. И теперь он будет давать отчет своему Господину и повелителю ясным, твердым голосом, силу которому придаст чистая совесть…
31
По случаю смерти (лат.).