Заложники

– Вы откуда? – Это был их излюбленный вопрос, хотя ответов и не запоминали. В конце концов Рубен Иглесиас отправился в свой кабинет и принес оттуда большой атлас, чтобы, отвечая, показывать место на карте, но мальчишкам это ничего не проясняло, и Рубен послал одного из них в детскую принести оттуда глобус на ножке – этакую модель зелено-голубой планеты, которая легко вращалась на стационарной оси.

– Париж, – говорил Симон Тибо, указывая на свой родной город. – Франция.

Лотар Фалькен показал им Германию, Расмус Нильсон – Данию. Акира Ямамото не проявил интереса к подобной игре, так что Японию показал им Гэн. Роксана Косс сперва закрыла ладонью Соединенные Штаты целиком, а затем ткнула пальцем в одну точку, представляющую собой Чикаго. Парни переходили с глобусом от одной группы людей к другой, и те, кто не понимал вопроса, все равно понимали правила игры и охотно в ней участвовали.

– Это Россия, – говорили они.

– Это Италия.

– Это Аргентина.

– Это Греция.

– А вы откуда? – спросил вице-президента паренек по имени Ишмаэль. Он считал вице-президента своим собственным заложником, потому что постоянно таскал ему с кухни лед. Он и теперь приносил ему лед три-четыре раза в день без всяких просьб, что очень помогало вице-президенту, рана которого воспалилась и опухоль продолжала расти.

– Отсюда, – сказал вице-президент, указывая на пол.

– Покажи мне, – попросил Ишмаэль, показывая на глобус.

– Отсюда, – повторил вице-президент, топнув ногой по ковру. – Это мой дом. Я живу в этом городе. Я родился в той же стране, что и ты.

Ишмаэль посмотрел на него с сомнением. Даже русских легче заставить играть.

– Покажи! – потребовал он.

Рубен сел на пол вместе с мальчиком и показал ему ту страну, в которой они все находились в настоящий момент и которая была на глобусе плоской и розовой.

– Мы здесь живем, – сказал он. Ишмаэль был самым мелким из всех, настоящим ребенком. Рубену захотелось посадить его к себе на колени, обнять и приласкать.

– Ты здесь живешь, – повторил мальчик.

– Нет, не только я, – ответил Рубен. Где теперь его собственные дети? Что они сейчас делают? – Мы оба.

Ишмаэль вздохнул и поднялся с пола, разочарованный тупостью своего друга.

– Ты не умеешь играть, – сказал он.

– Я не умею играть, – повторил Рубен, глядя на плачевное состояние его башмаков. В любую минуту правая подошва могла совсем отвалиться. – Знаешь что, послушай-ка меня. Сходи наверх в самую большую спальню, какую только найдешь. Открой там все двери, пока не увидишь маленькую кладовку, полную красивых женских платьев. В этой кладовке пар сто разных туфель. Ты поищи и найдешь теннисные туфли, которые тебе наверняка будут впору. А может, там есть и ботинки.

– Я не могу носить женские туфли.

– Теннисные туфли и ботинки не женские, – покачал головой Рубен. – Мы просто их там держим. Я понимаю, что в этом нет никакого смысла, но ты мне поверь.

– Просто смешно, что мы тут сидим просто так, – сказал Франц фон Шуллер. Гэн перевел его слова на французский для Симона Тибо и Жака Мэтисье, а затем на японский для господина Осокавы. Кроме Франца, среди заложников имелось еще два немца, которые стояли сейчас перед пустым камином и пили грейпфрутовый сок. Потрясающее наслаждение этот сок. Лучше всякого шотландского виски. Кислота раздражала им языки и возвращала ощущение жизни. Сегодня им впервые принесли этот сок.

– Эти люди – просто дилетанты. И те, кто внутри, и те, кто снаружи.

– Что же вы предлагаете? – спросил Симон Тибо. Он обмотал шею голубым шарфом своей жены, так что концы его свешивались на спину. Наличие этого шарфа мешало окружающим интересоваться его мнением по серьезным вопросам.

Пьетро Дженовезе прогуливался в это время по комнате и попросил Гэна перевести разговор также и для него. Он хорошо говорил по-французски, но не знал немецкого.

– Нельзя сказать, что оружие нам недоступно, – продолжал Шуллер, понижая голос, хотя, по всей видимости, никто из окружающих его не понимал. Все ждали Гэна.

– И мы легко расчистим себе путь к свободе. Как по телевизору, – сказал Пьетро Дженовезе. – Это что, грейпфрутовый сок? – Казалось, разговор ему успел надоесть еще до того, как он в него встрял. Он строил аэропорты. Если в стране развивается промышленность, то ей обязательно нужны аэропорты.

Гэн поднял руку.

– Прошу вас, одну минутку. – Он все еще переводил с немецкого на японский.

– Нам понадобится десяток переводчиков и арбитраж из ООН, прежде чем мы решимся напасть хоть на одного подростка с ножом, – сказал Жак Мэтисье, обращаясь столько же к самому себе, сколько к другим, а он знал, о чем говорит, потому что когда-то был французским послом в США.

– Я и не говорю, что все обязаны соглашаться, – возразил фон Шуллер.

– Вы что, предпримете попытку самостоятельно? – спросил Тибо.

– Господа, чуть медленнее! – Гэн пытался переводить разговор на японский. Это была его первейшая обязанность. Он работал вовсе не на них, хотя все как-то забывали об этом. Он работал на господина Осокаву.

Разговоры, которые ведутся более чем на двух языках, обычно текут вяло, всех раздражают и приводят к результатам, которые ни у кого не вызывают доверия, словно все собеседники говорят с набитым ртом и под новокаином. Никто не желает слишком долго держать свои мысли при себе и слишком долго ждать своей очереди высказаться. Вообще, на свете существует очень мало людей, кто привык ждать или говорить по существу. Люди предпочитают высказываться напыщенно и эмоционально, все долго растолковывать и уточнять. Пьетро Дженовезе пошел посмотреть, нет ли на кухне еще сока. Симон Тибо погладил рукой шарф и спросил Жака Мэтисье, не хочет ли он сыграть партию в карты.

– Моя жена меня убьет, если я ввяжусь в заварушку, – сказал Тибо по-французски.

Три немца о чем-то оживленно разговаривали между собой, и Гэн перестал их слушать.

– Я никогда не устаю от погоды, – сказал Гэну господин Осокава, когда они вместе подошли к окну. Некоторое время они молчали, стараясь выбросить из головы все чужие языки.