Страница 7 из 165
«Что, кошевой», сказал он один раз, пришедши к атаману: «может быть, пора бы погулять запорожцам?»
«Негде погулять», отвечал кошевой, вынувши изо рта маленькую трубку и сплюнув в сторону.
«Как негде? Можно пойти в Турещину или на Татарву.»
«Не можно ни в Турещину, ни в Татарву», отвечал кошевой, взявши опять в рот трубку.
«Как не можно?»
«Так. Мы обещали султану мир.»
«Да он ведь бусурмен: и бог, и священное писание велит бить бусурменов.»
«Не имеем права. Если б мы не клялись нашею верою, то, может быть, как-нибудь еще и можно было.»
«Как же это, кошевой? Как же ты говоришь, что права не имеем? Вот у меня два сына, молодые люди — им нужно приучиться и узнать, что такое война, а ты говоришь, что запорожцам не нужно на войну итти.»
«Что ж делать?» отвечал кошевой с таким же хладнокровием: «нужно подождать.»
Но этим Бульба не был доволен. Он собрал кое-каких старшин и куренных атаманов и задал им пирушку на всю ночь. Загулявшись до последнего разгула, они вместе отправились на площадь, где обыкновенно собиралась рада и стояли привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену и начали колотить в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек, с одним только глазом, несмотря на то, страшно заспанным.
«Кто смеет бить в литавры?» закричал он.
«Молчи! возьми свои палки, да и колоти, когда тебе велят!» отвечали подгулявшие старшины.
Довбиш вынул тотчас из кармана палки, которые он взял с собою, очень хорошо зная окончание подобных происшествий. Литавры грянули, — и скоро на площадь, как шмели, начали собираться черные кучи запорожцев.
За кошевым отправились несколько человек и привели его на площадь.
«Не бойся ничего!» сказали вышедшие к нему на встречу старшины: «Говори миру речь, когда хочешь, чтобы не было худого, говори речь об том, чтобы итти запорожцам на войну против бусурманов.» Кошевой, увидевши, что дело не на шутку, вышел на середину площади, раскланялся на все четыре стороны и произнес: «Панове запорожцы, добрые молодцы! позволит ли господарство ваше речь держать?»
«Говори, говори!» зашумели запорожцы.
«Вот, в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может-быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один чорт теперь и веры неймет. Притом же, в рассуждении того, есть очень много таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, и сами знаете, панове, без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни раза не бил бусурмана?»
«Вишь, он хорошо говорит», сказал писарь, толкнув локтем Бульбу. Бульба кивнул головою.
«Не думайте, панове, чтобы я, впрочем, говорил это для того, чтобы нарушить мир. Сохрани бог, я только так это говорю. Притом же у нас храм божий — грех сказать, что такое. Вот сколько лет уже, как, по милости божией, стоит Сеча, а до сих пор, не то уже, чтобы наружность церкви, но даже внутренние образа без всякого убранства. Николай, угодник божий, сердега, в таком платье, в каком нарисовал его маляр, и до сих пор даже и серебряной рясы нет на нем. Варвара великомученица только то и получила, что уже в духовной отказали иные козаки. Да и даяние их было бедное, потому что они почти всё еще пропили при жизни своей. Так я всё веду речь эту не к тому, чтобы начать войну с бусурманами. Ибо мы обещали султану мир, и нам бы великий был грех, потому что мы клялись по закону нашему.»
«Вишь, проклятый! что это он путает такое?» сказал Бульба писарю. «Да, так видите, Панове, что войны не можно начать. Честь лыцарская не велит. А по своему бедному разуму вот что я думаю: пустить с челнами одних молодых. Пусть, немного пошарпают берега Анатолии. Как думаете, панове?»
«Веди, веди всех!» закричала со всех сторон толпа: «за веру мы готовы положить головы!»
Кошевой испугался. Он нимало не желал тревожить всего Запорожья. Притом ему казалось неправым делом разорвать мир. «Позвольте, панове, речь держать!»
«Довольно!» кричали запорожцы: «лучшего не скажешь.»
«Когда так, то пусть по-вашему, только для нас будет еще большее раздолье. Вам известно, панове, что султан не оставит безнаказанно то удовольствие, которым потешатся молодцы. А мы, вот видите, будем наготове, и силы у нас будут свежие. Притом же и татарва может напасть во время нашей отлучки. Да если сказать правду, то у нас и челнов нет в запасе, чтобы можно было всем отправиться. А я, пожалуй, я рад, я слуга вашей воли.»
Хитрый атаман замолчал. Кучи начали переговариваться, куренные атаманы совещаться, и решили на том, чтобы отправить несколько молодых людей, под руководством опытных и старых.
Таким образом, все были уверены, что они совершенно по справедливости предпринимают свое предприятие. Такое понятие о праве весьма было извинительно народу, занимавшему опасные границы среди буйных соседей. И странно, если бы они поступили иначе. Татары раз десять перерывали свое шаткое перемирие и служили обольстительным примером. Притом, как можно было таким гульливым рыцарям и в такой гульливый век пробыть несколько недель без войны?
Молодежь бросилась к челнам осматривать их и снаряжать в дорогу. Несколько плотников явились вмиг с топорами в руках. Старые, загорелые, широкочленистые запорожцы, с проседью в усах, засучив шаровары, стояли по колени в воде и стягивали их с берега крепким канатом. Несколько человек было отправлено в скарбницу на противуположный утесистый берег Днепра, где в неприступном тайнике они скрывали часть приобретенных орудий и добычу. Бывалые поучали других с каким-то наслаждением, сохраняя при всем том степенный, суровый вид. Весь берег получил движущийся вид, и хлопотливость овладела дотоле беспечным народом.
В это время большой паром начал причаливать к берегу. Стоявшая на нем куча людей еще издали махала руками. Куча состояла из козаков в оборванных свитках. Беспорядочный костюм (у них ничего не было, кроме рубашки и трубки) показывал, что они были слишком угнетены бедою, или уже чересчур гуляли и прогуляли всё, что ни было на теле. Между ними отделился и стал впереди приземистый, плечистый, лет пятидесяти человек. Он кричал сильнее других и махал рукою сильнее всех.