Моя жизнь

Большого значения школьному просвещению я не придавал, но все же оставался кое-какой след. Ученицы иногда выходили замуж за собственных учителей. Были споры у супругов по физике, и жены побеждали. Однажды у меня ассистенткой на экзамене была женщина-врач. слушая ответы учениц, она заметила потом мне: только теперь я начинаю понимать физику. Преподавал я всегда стоя. Делал попытку ставить балл по согласию с отвечающей, но это мне ввести не удалось. Спрашиваешь: "Сколько вам поставить?". Самолюбие и стыдливость мешали ей прибавить себе балл, а хотелось бы. Поэтому ответ был такой: "Ставьте столько, сколько заслуживаю". Сказывалась явная надежда на снисходительность учителя.

В каждом классе было две-три хорошеньких. Но на меня никогда не жаловались и не говорили: "Он ставит балл за красоту, а не за знание"! Глядеть на девиц было некогда, да и стыдно было бы оказать малейшее предпочтение. Я даже прибавлял дурнушкам, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения в пристрастии. Опыты показывались раза два в месяц, ибо на них не хватало времени. Более других нравились опыты с паром, воздухом и электричеством.

Перед роспуском дети волновались и не учили уроков. Вот тут-то часто я их забавлял опытами. Например, предлагали вынуть серебряный рубль из таза с водой. Многие перепробовали, но никому это не удавалось. Иные же страшились, видя корчи и бессилие товарок. Наконец, классная воспитательница захотела отличиться. Однако не отличилась. Разливалась вода, даже били посуду, но вытащить монету никто не мог. Много было смеха и веселья, тем более, что радостно собиралсиь домой.

Физический кабинет был полуразрушен. Мне приходилось, что можно, поправлять. Но я и сам много приборов получил заново. Делал, например, простые и сложные блоки разных сортов, сухие гальванические элементы и батареи и электродвигатели. Химические опыты тоже производились моим иждивением: добывание газов, сжигание железа в кислороде и проч.

Зажженный водород у меня свистал и дудел на разные голоса. В пятом классе всегда показывал монгольфьер. Он летал по классу на ниточке, и я давал держать эту ниточку всем желающим. Большой летающий шар, особенно с легкой куклой, производил всеобщее оживление и радость. Склееный мною бумажный шар, весь в ранах и заплатах, служил более 15 лет.

Комбинировал разные опыты с воздушным насосом.

Давление воздуха испытывалось всем классом: я предлагал оторвать колокол всем желающим и сомневающимся. Класс видел, как несколько человек, несмотря на все усилия, не могли оторвать стеклянный колпак от тарелки насоса. Паровая машина была со свистком. Девицы самолично орудовали свистком, и это доставляло им большое удовольствие. С этим свистком машины вышел анекдот. Прихожу в учительскую. "Что это был за свист?", - спрашивает один из педагогов. Я объясняю. "Нет, это освистали тебя, Сережа, девицы,"- шутит другой учитель.

Был я аккуратен и ходил до звонка. Дело в том, что мне было скучно в учительской, так как я разговоров не разбирали из 10 слов усваивал не более одного. Вот я и спешил в класс, вызывая насмешки: "соскучился по епархиалкам" и проч. Все же товарищи народ был порядочный. Они не злословили и относились к ученицам довольно добросовестно и гуманно.

Работы мои печатались в журналах, но проходили незамеченными. Только в душе моей они оставляли след и я, благодаря им, стремился все выше и дальше.

Дирижабль моей системы, правда, много раз возбуждал внимание правительства, но все суровее и суровее принимался имп. Техническим Обществом. Между тем ряд ученых и инженеров одобрил мой проект и не нашел в нем никаких ошибок и заблуждений.

Учение о реактивном звездолете только тогда было замечено, когда начало печататься вторично, в 1911-1912 году, в известном, распространенном и богато издающемся столичном журнале ("Вестник Воздухоплавания"). Тогда многие ученые и инженеры за границей заявили о своем приоритете. Но они не знали о моей первой работе 1903 года и потому их претензии были потом изобличены. Неизвестность работы 1903 года о звездолете спасла мой приоритет.

В 14 году, весной, до войны меня пригласили в Ленинград на воздухоплавательный съезд. Взял с собой ящик моделей и диапозитивов. Сопровождал меня мой друг. Проф. Жуковский был опонентом и не одобрял проект. Его ученики продолжают до сего времени тормозить дело. Что же, может быть, они и правы. Я сам не поверю, пока не увижу.

Студенты, осматривая мою выставку, говорили, что только по моделям они ясно представляли себе новый тип дирижабля. Мои книги же этого им не давали...

Революцию все встретили радостно. Надеялись на конец войны, на свободы.

Я относился, по моим годам, сдержанно, не придавал значения побрякушкам и ни разу не надевал красных ленточек. Поэтому в одном училище (где я также давал уроки) вообразили, что я ретроград. Но я им показал книгу, изданную мною при царе, чисто коммунистического направления. В епархиальном училище на меня давно косились, теперь - в особенности и называли большевиком. Мое явное сочувствие революции очень не нравилось.

С Октябрьской революцией преобразовали школы, изгнали отметки и экзамены, вводили общий для всех паек и всеобщее право на труд. Одним словом, вводили самые идеальные коммунистические начала. Учреждена была в Москве Социалистическая (названа потом Коммунистической) Академия. Я заявил ей о себе и послал свою печатную автобиографию. Был избран членом. Но я уже был развалиной, помимо глухоты, и не мог выполнить желание Академии переехать в Москву. Поэтому через год должен был оставить Академию. Вышел даже в отставку и совсем оставил учительскую деятельность. Получил академический паек, потом помощь от ЦЕКУБУ, затем пенсию, которую я получаю до сих пор.

Но я не оставил своих работ, напротив, никогда так усердно и много не трудился, как после оставления училищ (в 1920 году).

Меня особенно увлекали социалистические работы и натур-философские.

Некоторые из них были напечатаны, большинство же и сейчас лежит в рукописях.

Основанием моей естественной философии было полное отречение от рутины и познание Вселенной, какое дает современная наука. Наука будущего, конечно, опередит науку настоящего, но пока и современная наука - наиболее почтенный и даже единственный источник философии.