Страница 28 из 53
Софрония расхохоталась, и смех ее звонко прозвучал в лесной тишине. Пархем замолк и оглянулся по сторонам, словно не понял, откуда донесся этот звук, полный молодости и веселья.
Софи и не подозревала, как красит ее смех. Улыбка чудесно преображала ее лицо; стоило же ей рассмеяться, и чопорная девушка в глухом сером платье, с волосами, затянутыми в скучный пучок, превращалась в воплощение самой Красоты — живой, очаровательной, искрящейся радостью.
Пархем не мог поверить своим ушам, а когда поверил, побагровел от гнева.
— Смеешься? — прорычал он. — Ты, сука, смеешь надо мной смеяться?
И направил Испанца прямо на нее.
Конь попятился и заплясал на месте: он вовсе не хотел теснить девушку грудью или бить копытами. Пархем грязно выругался и хлестнул коня плетью.
Софи едва не вскрикнула. «Каков мерзавец! — подумала она. — Так обращаться с ни в чем не повинным животным!»
Девушка застыла на месте, прижав к груди корзинку, но Пархем двигался на нее в твердой решимости спихнуть с тропы в грязь и обратить в бегство.
«Ну все, с меня хватит! — твердо сказала себе Софрония. — Прости, Испанец, у меня не было иного выхода…»
И что есть силы шмякнула жеребца корзинкой по морде.
Испанец отпрянул, едва не сбросив седока, затем развернулся и с громким ржаньем бросился по бездорожью в лес. Робинсон Пархем, лучший наездник в округе, болтался в седле, словно тряпичная кукла, отчаянно цепляясь за узду.
Конь и всадник скрылись за деревьями. Минут через десять, подумала Софи, они доберутся до опушки, если, конечно, Испанец раньше не сбросит седока.
На этот раз Робинсон получил по заслугам, но Софи боялась, что он от нее не отстанет. Она бросила вызов этому гаденышу, и он не успокоится, пока не добьется от нее страха и покорности. А этого не будет никогда!
В следующий раз, подумала Софрония, я возьму с собой кухонный нож.
В корзинке что-то хлюпало: должно быть, несколько яиц все-таки не пережили столкновения с конской мордой. Пархем все же исхитрился ей навредить! Только сейчас Софрония рассердилась по-настоящему.
«Скотина! — думала она. — Нам ведь так нужны яйца…»
Из яиц Софрония, Пенелопа и Мэри делали болтушку и поили ею больных детей бедняков. Болтушка творила настоящие чудеса: она была питательной и легко усваивалась, и дети предпочитали ее супу. Софрония боялась даже поднять вышитую салфетку, чтобы посмотреть, много ли яиц разбилось.
«Все, с нынешнего дня начинаю носить с собой нож! — думала Софрония. Только теперь, когда все было кончено, она в полной мере осознала, что случилось, и пришла в настоящую ярость. — Большой зазубренный нож, которым папа режет мясо!»
Два часа спустя она подошла к дому священника. Задняя дверь была не заперта, и Софрония вошла без стука. Мэри она нашла на кухне: подруга Софронии сидела за столом в рабочем фартуке и разбирала продукты, принесенные прихожанами для бедняков.
— Сегодня пожертвований меньше обычного, — заметила она, вставая навстречу подруге. — Весна — самое трудное время для фермера, и… господи боже, Софи, что с тобой стряслось? У тебя все платье забрызгано грязью!
— Нежданный подарок от Робинсона Пархема и его лошади, — мрачно ответила Софрония, и глаза ее сверкнули гневом. — Он подкараулил меня посреди Воинского леса. И не смотри на меня так, Мэри, я еще легко отделалась. Он мог опрокинуть меня в лужу — тогда погибли бы не только яйца, но и печенье.
— Может быть, печенью не повредило бы немного воды, — заметила Мэри. — У миссис Мак-Кендлиш оно получается тверже гранита.
Она подняла глаза на подругу и вдруг рассмеялась.
— Прости, милая Софи, но видела бы ты себя сейчас! У тебя совершенно убийственное выражение лица. Не хотела бы я оказаться на месте Пархема при вашей следующей встрече!
— Убийственное, говоришь? — Софрония сняла плащ и с угрюмым видом повесила его на спинку кресла. — Так вот, — проговорила она сквозь зубы, — когда мы с ним снова встретимся, у меня с собой будет нож. И бить я буду не в сердце — туда трудно попасть, мешают ребра. Нет, я ударю его прямо в брюхо! Папа рассказывал мне, что удар в живот смертелен, и к тому же человек умирает долго и в страшных муках.
— Господи, Софрония, — воскликнула Мэри, — как ты можешь так говорить?
— Он назвал меня «цыганской дешевкой»! — процедила Софрония. — И, может быть, не так уж ошибался, — добавила она, помолчав. — Видишь, я первым делом подумала о ноже и убийстве. Должно быть, сказывается цыганская кровь.
Вместо ответа Мэри налила подруге чаю.
— Ты, Софи, меня в дрожь вгоняешь! — заметила она. — Выпей-ка лучше чаю и успокойся. И объясни толком, чего хотел от тебя Пархем? Он что, таким способом пытался за тобой… гм… поухаживать?
— Да нет, едва ли, — ответила Софи, помешивая чай. — Скорее напугать. Привести меня в ужас. Ему нравится, когда его боятся.
— Но как он посмел! — воскликнула Мэри. — Ты же не какая-нибудь фабричная девчонка — ты дочь доктора, образованного и уважаемого в округе человека!
— И наполовину цыганка, — горько усмехнулась Софи, — а значит, для Робинсона ничем не отличаюсь от простых девушек, что надрываются у него на шахтах.
Мэри удивленно уставилась на подругу.
— Как? На шахтах Уэстермира работают женщины? Не могу поверить!
— Об этом редко говорят вслух, — ответила Софрония, — но это правда. И женщины, и дети, не старше Джонни Кобба. Чаще всего они откатывают вагонетки с углем.
— Какой ужас! — всплеснула руками Мэри. — Работа на шахте тяжела и для взрослого, а для ребенка просто убийственна!
— Шахты убивают и детей, и взрослых, — мрачно ответила Софрония, — не веришь — спроси моего отца. Откуда, ты думаешь, у него такая большая практика? А если вспомнить еще о несчастных случаях…
Мэри вздрогнула:
— Я знаю, как опасна работа под землей — ведь я всю жизнь прожила рядом с шахтой. Но, Софи, женщины и дети!.. Я слыхала, в некоторых глубоких галереях так жарко, что шахтеры раздеваются догола — иначе там не выдержать и пяти минут. Как может этот Пархем…
— Еще как может! — угрюмо ответила девушка.
— Невероятно! — воскликнула Мэри. — Софи, мы должны положить этому конец! Это же незаконно! Почему они не жалуются, почему не подают в суд?
Софи положила руку ей на плечо.
— Подадут в суд — потеряют работу. Мэри, эти люди готовы терпеть все, что угодно; ведь для них речь идет о спасении от голодной смерти. Перед ними выбор: работать или умереть с голоду.
— Но неужели они не понимают, что только вредят себе этой рабской покорностью? — горячо возразила Мэри. — Софи, если они сами не могут себя защитить, это сделаем мы! Мы подадим в суд на управляющего и на директора рудника!
— Ничего не выйдет, Мэри, — ответила Софрония. — В Англии нет законов против женского и детского труда. Никто не может запретить управляющему нанимать на работу детей, коль скоро они сами этого хотят. Ни король, ни парламент не видят ничего дурного в том, что самые слабые члены общества надрываются, возя вагонетки, или от рассвета до заката стоят у станков. Давай-ка лучше я порежу хлеб до прихода Пенелопы, — переменила она тему.
Мэри молчала, прикусив губу. Она понимала, что Софрония права, но не только это вгоняло ее в уныние. Все три девушки чувствовали, что уважение к ним в городке тает с каждым днем.
До сих пор соседи отзывались о них примерно так: «Хорошие девочки, хоть и малость с придурью. Начитались всяких книжек и решили бедным помогать — что ж тут такого? Дело полезное. Никакого вреда от них нет, и ладно». Но после поездки Мэри в Лондон все изменилось.
Теперь, когда Мэри ходила по домам и собирала пожертвования, никто уже не приглашал ее зайти на чашку чаю. И давали ей гораздо меньше, чем прежде. Даже на Пенни и Софи односельчане смотрели ненамного приветливей. По деревне ходили самые невероятные слухи о лондонских приключениях Мэри; иные из них были столь отвратительны, что Пенелопа и Софрония не решались пересказывать их подруге.